Укради меня у судьбы (СИ)

У меня не было другой жизни — только борьба за жизнь. Ожоги заживали плохо. Нежная кожа. Идол прав. И я не мечтала никогда. Что было бы, если. Вот только сейчас я начинаю задумываться над этим. Проснулась, вышла из кокона, развернула слабые крылья. Потому что всему своё время. Моё началось, когда незнакомый мужчина, что был мне биологическим отцом, решил оставить в наследство дом.

Андрей возвращается. Его не было достаточно долго. Он смотрит на наши лица. Хмурится. Он вообще не очень улыбчивый, мой Ворон. Кажется, его что-то заботит, угнетает. Возможно, он расскажет?..

Собственная тайна жжёт меня изнутри. Но я не могу. Не могу ему рассказать. А тем более — показаться во всей «красе». Это выше моих сил. А что, если увижу в его глазах отвращение?.. Нет, лучше пока хранить молчание.

— Всё хорошо? — спрашивает он у нас. Мы киваем синхронно.

— А у тебя? — задаю вопрос и затаиваю дыхание. От его ответа зависит многое.

Андрей бросает на меня быстрый взгляд.

— Пока сложно сказать. Но когда станет ясно, я поделюсь.

Он пытается есть остывшую еду, но ему кусок в горло не лезет.

— Поехали домой, Ива, — вздыхает он, отодвигая тарелку. — Мы тебя подвезём, не спорь, — это он брату.

И по тому, как он решает вопросы, как заботится мимоходом, я понимаю: для Любимова поступать так — как дышать. Он привык к ответственности. И ему не важно: дети это его или вынырнувший из небытия брат.

47. Андрей Любимов

Я заказал ему еды. Много. Не смог отпустить просто так. Я дал ему денег, но Женя только покачал головой:

— Не надо. Еду возьму, еда — это хорошо. А денег не надо. Слишком велик соблазн, а я не хочу назад, иначе всё зря. Немного возьму в долг, — берёт он пару купюр, — кошек кормить Ираидиных да в больницу мотаться. Вишь, скандалили годами, а теперь вроде не чужая. Жалко её.

Мы обнимаемся на прощанье. Крепко, отчаянно. Я чувствую: ему нужна поддержка. Иву Женя тоже обнимает, но бережно, осторожно, словно боится сломать. Он знает о её особенности. Может, знает намного больше, чем я, и это отзывается болью.

Ива для меня загадка. И близкая, и далёкая. И родная, и чужая. Я почти ничего не знаю о ней. Впрочем, и она почти ничего — обо мне. Только слухи да сплетни. И я пока не уверен, что готов открыться. Слишком долго я ненавидел женщин и видел в них только грех, порок, корыстность. Не доверял никому, кроме матери. Да и то с натяжкой.

Я жду результата Самохинских откровений: теперь я почти уверен, что это так.

— Это видео, — сказал мне Алабай. — Восстановим всё, что можно. Немного времени понадобится. Так что хорошие новости, Андрей.

Ждать я умею. Главное — результат.

— Устала? — спрашиваю бледную Иву.

Я бы спрятал её от мира и людей. Заслонил собой. Такой хрупкой она кажется, почти прозрачной. Словно высосал этот день из неё все силы, и сейчас она держится лишь на собственном упрямстве.

— Немного, — прикрывает она глаза и кладёт голову на изголовье сиденья. — День откровений сегодня. Ираида сказала, что моя мать жива.

Я молчу, потому что ничего не знаю о ней. Я и не задумывался о её родне. Почти не спрашивал. Знал лишь, что её воспитывала бабушка.

— Расскажи, если хочешь, — роняю слова осторожно, чтобы не спугнуть и не оттолкнуть. Я не понимаю сейчас, что роится в её голове. Какие мысли одолевают.

— Это сложно, — вздыхает Ива. — Я всегда считала, что у меня нет родителей. Есть бабушка. Мать умерла — так она мне сказала. Зачем? Не хотела делиться? Не могла просить свою дочь? Мне казалось, я её знаю — свою бабушку. Сейчас думаю: нет, ничего я не знала. Она управляла моей жизнью. Решала за меня, что знать, а что утаить. Что нужно, а что — долой. Я подчинялась. И не бунтовала. Ни разу. Мне в голову такое не приходило. А потом одно за другим полезло: то отец у меня был и знал, что я существую, то мать жива. Она же точно знает обо мне. Бабушки нет уже год. Она забыла? Не вспоминает? У неё, возможно, есть другие дети. А я — ошибка молодости. Но можно ли о таком забыть? Стереть воспоминания? Стать равнодушной? Безразличной?

В её голосе нет горечи, но много искреннего непонимания и, наверное, есть боль. Чистая, без примесей.

— Я не могу ответить на твои вопросы, Ива, — она уже давно молчит, но я вижу: думает о том, что сказала вслух. — К тому же, я мужчина. Мы… по-другому немного смотрим на мир. Грубее, прямолинейнее, примитивнее, возможно. Я не буду говорить за всех. Скажу лишь за себя: я бы никогда не смог забыть, что у меня есть ребёнок. И не знаю, смог бы смириться с тем, что мой ребёнок находится где-то там, а я не есть частью его жизни. Если бы Лида забрала Илью, я бы всё равно требовал, чтобы сын знал отца.

— Но она не забрала? — Ива немного оживляется, поворачивает голову.

Это не та тема, на которую мне бы хотелось говорить. Но скрывать правду мне не хочется. Самое страшное — до сих пор болит. Как дупло давно разрушенного зуба. Молчало годами, но стоило острой иглой там поковыряться — и мозг пронзает жуткая боль.

— Нет. Ей было не до этого.