Украина и соседи: историческая политика. 1987-2018

Оценивая результаты взаимодействия «западноевропейской» и «восточноевропейской» моделей исторической памяти, А. Миллер сделал такой вывод: «Сегодня можно утверждать, что восточноевропейская модель, сфокусированная на страданиях своей нации и мотиве экзистенциальной угрозы, одержала верх над западноевропейской, в которой главную роль играла тема собственной вины и ответственности. Отчасти это связано с тем, что элиты ведущих западноевропейских стран по разным причинам не считали нужным вступать в жесткую конфронтацию с новыми членами ЕС по вопросам политики памяти. Отчасти объяснение нужно искать в том, что в последние 10 лет уверенность в себе и в успешности ЕС как проекта интеграции оказалась поколеблена и в „старой Европе“»[136].

Этот несколько категорический вывод можно считать верным, если воспринимать взаимодействие двух культур памяти как конкуренцию, то есть именно с позиций элит «Восточной Европы». Если же смотреть на ситуацию с другой стороны, нетрудно обнаружить, что тут скорее речь идет о консенсусе: «Западная Европа» формально-символически признает важность оценки наследия коммунизма в «восточноевропейском» контексте, вплоть до таких явно идеологических проектов, как уравнивание нацизма и коммунизма, однако устанавливает границы такого признания. Двукратная попытка (2005, 2013) депутатов Европарламента от стран «Восточной Европы» добиться введения общеевропейского запрета на публичное использование коммунистической символики, по аналогии с запретом нацистской, закончилась неудачей[137]. Точно так же провалилась попытка распространить европейское законодательство о наказании за отрицание и тривиализацию преступлений нацизма на те же действия по отношению к преступлениям коммунизма.

Помимо деклараций на высшем политическом уровне, Евросоюз не очень спешит с реальной поддержкой проектов, основанных на обсуждаемом нами уравнении. Если проанализировать финансовую поддержку через упомянутую ранее программу ЕС «Европа для граждан», где был введен специальный компонент по формуле «коммунизм = нацизм», можно обнаружить минимальное присутствие именно таких проектов, 1–2 проекта в год, при этом все они реализовывались в «Восточной Европе».

Стоит обратить внимание и на то обстоятельство, что, подобно любому другому идеологическому продукту, коктейль «Молотова — Риббентропа» содержал вредные для национального самосознания примеси и вызывал побочные эффекты.

Вписывание европейского понимания преступлений нацизма в общую картину страданий собственной нации заставило вспомнить и о неудобных эпизодах прошлого.

Во-первых, о Холокосте и соучастии в нем. Внедрение уже установившегося в «Западной Европе» стандарта памяти о Холокосте в «Восточной Европе», которое являлось одним из негласных условий «воссоединения» с Европой, было и остается достаточно сложным по двум основным причинам. Он противоречит каноническому историческому мифу большинства восточноевропейских наций — мифу главной жертвы (империй, тоталитарных режимов, враждебного Другого). Появление «парадигмы геноцида» (А. Ассман) спровоцировало «соревнование жертв»[138], особенно в контексте истории XX столетия: продвижение образа жертвы «двойного геноцида» (нацистского и коммунистического) столкнулось с необходимостью легитимации в собственном пространстве памяти уже признанного во всей Европе сакрального символа памяти.

Кроме того, он вынуждает признать ту или иную степень соучастия в Холокосте, что несколько омрачает образ «главной жертвы» — вечного борца за свободу и демократию. Наверно, в этом смысле самым ярким примером можно считать Польшу, где в начале 2000-х шокирующее открытие роли поляков в уничтожении соседей-евреев в Едвабне стало предметом острых общенациональных дебатов, несколько поколебавших основы национального мифа о нации — «жертве-борце»[139], мифа, имеющего уже более чем столетнюю историю. Стоит упомянуть о том, что дискуссии о Едвабне разворачивались почти одновременно с дискуссиями о «геноциде поляков на Волыни»: признавать прямое участие поляков в уничтожении евреев приходилось на фоне дискуссий о поляках — жертвах этнической чистки на Волыни в 1943 году. «Некоторое неудобство» в деле признания и распространения общеевропейской модели памяти о Холокосте можно признать общей чертой всей «Восточной Европы», где, по мнению Н. Копосова, масштабы уничтожения евреев оказались столь значительными именно благодаря тому, что местное население поддерживало политику геноцида евреев[140].

Во-вторых, неудобным сюжетом можно считать сотрудничество с нацистами. Во многих странах «Восточной Европы» борцы с коммунистическим режимом и его же жертвы одновременно оказывались то участниками военных формирований Третьего рейха[141], то членами организаций, слишком уж родственных итальянским фашистам и немецким нацистам[142], то отъявленными антисемитами и/или соучастниками Холокоста.