Украинская каб(б)ала

Окончательно осерчав, я стал кормить его со своей руки, дабы заткнуть ему рот. Он послушно кивал, хватая зубами нежнейший телячий язык, который я ему скармливал. При этом Вруневский бешено вращал глазами, призывая литературное сообщество поглядеть, кто кормит его с руки, паки сизокрылого голубя. Забавляясь, я напаковал его рот до такой степени, что он, выпучив слезящиеся глаза, едва двигал челюстями, силясь все это проглотить разом, ибо разжевать такое количество пищи не представлялось возможным. Едва я нацелился на покрытый росою аппетитный кусок лососины, чтобы перекусить самому, как с изумлением обнаружил, что и пан Мамуев сидит с открытым ртом и, весело вращая зенками, призывает покормить и его. Развеселившись, я впихнул в его пасть гусиный фаршированный зад, и он заработал челюстями, точно голодный Сирко, о котором хозяева, загуляв, забыли на три дня. Затем к столу встала очередь из других охочих, которые толкались, шипели друг на друга и, выстроившись змейкой, подходили ко мне с открытыми клювами. Пришлось, как архимандриту, встать и заместо пасхальной просвиры, которую положено класть на христианские языки, шпиговать писательские горлянки редисом, огурцами, кусками мяса и сала. Нежнейшие пирожки с капустой и куриные крылышки шли «на бис», а одному доброхоту, который едва не укусил меня за палец, я шлепнул на язык добрую порцию горчицы с хреном. Когда молодые девицы подвели ко мне местную знаменитость пана Хнюкало, а тот, раскрыв рот, пытался поймать метко пущенную мною маслину, челюсти сего мужа щелкнули и вывалились. Хнюкало рухнул на колени, стал ползать у моих ног, отыскивая зубные протезы, но оными уже завладела какая-то рыжая дама с потным лицом. Обтерев протезы о подол своего платья, она пыталась самолично вставить их в рот автора трагических романов «Страшный суд» и «Тихий ужас», которые, как я неоднократно слышал, и составляют нынче фундамент отечественной прозы.

Происшествие с челюстями пана Хнюкало невероятно взбодрило честную кампанию. Присутствующие затянули «Думы мои, думы мои», и лики их осветились подобием благолепия и необычайной серьезностью. Пели литераторы весьма недурно, и если их письмо хотя бы на половину отмечено подобным мастерством, то я могу вполне быть спокоен за украинскую литературу. Ее стройный и мощный хор должен растолкать всяких сервантесов и петрарок и, пристроившись в затылок Гомеру, подать слепому руку, дабы он повел эту пеструю колонну к сияющим чертогам вечности.

Разгоряченный не столько горилкой, сколько дружеской атмосферой, я тоже стал подпевать, изредка забывая строки своих стихов, которые кто-то вовремя выкрикивал в мое ухо. Затем пришел бандурист и вжарил на бандуре польку. Дамы завизжали, пустились в пляс, вытаскивая из-за столов робких партнеров. Дамам невозможно было отказать, они были мощнее коллег мужского пола, и каждая из них могла запросто поднять одной рукой двух, а то и трех исхудавших пиитов.

Кто-то из мужчин закурил, на него прикрикнули, дабы не осквернял литературный храм дымом преисподни, но апологет табачного зелья ответил критикам таким виртуозным матом, что зал взорвался от хохота, а дамы, покраснев от внезапного свободомыслия, достали из ридикюлей картонные коробочки и тоже стали дымить – кто открыто, призывно поглядывая на меня, кто тайком, в ладошку, пуская дым под стол, где уже лежала парочка сочинителей, которым не токмо за столом, но и в литературе делать нечего со столь хилым здоровьем.

Меня мутило от голода, и я налег на заливной холодец из свиных ножек. Голоден я был по той простой причине, что человек, когда видит обжорство соседей, а сам не имеет возможности следовать их примеру, испытывает в желудке спазмы, а на сердце великое раздражение. Надо сказать, что, пока я насыщался, Борис Петрович встал надо мной, раскинув руки, аки коршун, не давая ни одной особе помешать трапезе. Наверное, он хорошо знал, на что способен голодный Тарас, и оберегал своей доблестью спокойствие писательского собрания. Насытившись, я потянулся к бутылке вина с французской этикеткой и, хотя по огромному опыту знал, что пить следует по восходящей, то есть сперва пиво, затем вино, а уж потом водку, что нисходящее употребление чревато неясными контурами скандала, тем не менее рискнул пригубить полбокала французского, отчего в голове произошло брожение и нрав мой переменился в сторону благорасположенности ко всему человечеству. С этой минуты писательское собрание, которое я еще какой-то час назад мысленно именовал шабашем, теперь казалось мне милейшей дружеской попойкой старых приятелей, которые случайно встретились в кабаке, торчавшем на пересечении дорог необъятной и необъяснимой Империи. Поэтому, когда пан Мамуев, шепнув мне на ухо нечто приятное, подозвал небрежным мановением пальца какого-то страдальца, я благосклонно кивнул головой, намереваясь выслушать еще один мадригал в свою честь.