Украинский Брестский мир

Правда, австрийский министр признал возможным оформить отдельным тайным договором обязательство Вены о выделении Восточной Галиции и Буковины (но не Карпатской Руси, входившей в состав Венгрии) в отдельный коронный край ^{45}. Украинцы также хотели видеть в своих пределах восточнославянские земли Холмщину и Подлесье, в XIV веке включенные Польшей в свой состав, а в 1912 году выделенные в самостоятельную губернию Российской империи, теперь оккупированную противником. Чернин, имея в виду так называемый австро-польский вариант будущего послевоенного устройства – присоединение российской части Польши к Австро-Венгрии в качестве третьего субъекта, – порекомендовал собравшимся «услышать голоса представителей Королевства Польского» (административного образования, провозглашенного германским кайзером и австрийским императором в ноябре 1916 года на оккупированной территории Польши), в чем Кюльман ранее уже отказал польскому премьеру Я. Кухажевскому, сославшись на отсутствие у Королевства Польского права до окончания оккупации ^{46}.

При этом теперь германский статс-секретарь счел возможным допустить самоопределение населения Холмщины. Но тут возразили Голубович и Любинский: раз германская дипломатия не поддержала идею самоопределения Восточной Галиции, то украинская делегация настаивает на установлении своей северо-западной границы, включая искомые земли, безо всякого референдума ^{47}. Про себя они признавали, что польская языковая и религиозная ассимиляция Холмщины и Подлесья зашла так далеко, что референдум на этих землях вряд ли был бы в пользу Украины. Только Полозов находил референдум возможным, но на предлагаемых большевиками условиях, то есть после вывода оккупационных войск ^{48}.

Генерал Гофман с картой в руках обозначил территории, могущие, с точки зрения германской делегации, быть признанными за Украиной: к югу от железной дороги Брест – Пинск и от Бреста – по восточному берегу Буга. Но украинцы хотели видеть своим также «то, что севернее Брест-Литовска» – часть Минской и Гродненской губерний. Против этого выступил даже благоволивший им Гофман, заметив, что в названных губерниях нет украинцев ^{49}.

Немцев и австрийцев сильно интересовала торгово-экономическая часть будущего договора с Украинской народной республикой, прежде всего получение продовольствия и минерального сырья, а также условия поставок и возможность вывоза. «На завтраках и ужинах у немцев и других все вопросы ходят вокруг того, что есть на Украине и много ли, что может дать Украина», – записано в дневнике украинской делегации ^{50}. Эксперты государств Четверного союза наготове ожидали официального обсуждения, которое с участием главы германской экономической миссии П. Кернера, австрийского экономического эксперта Г. Граца и украинского экономиста профессора С. С. Остапенко состоялось 4(17) января. Причем немцы и австрийцы очень настаивали на уничижительном для украинцев условии о включении экономических соглашений непосредственно в текст мирного договора. Зато, имея в виду возможную помощь Киеву в его конфликте с Петроградом, они легко согласились снять условие о демобилизации украинской армии ^{51}.

На этой стадии стороны ознакомили друг друга со своими требованиями и условиями, обоюдно подчеркивая заинтересованность в скорейшем заключении договора. Но делегаты Центральной рады с такой ответственностью, тщательностью и осторожностью подошли к новым для себя дипломатическим обязанностям («украинцы хитры, скрытны и абсолютно не знают меры в своих требованиях», – писал о них Кюльман рейхсканцлеру ^{52}), что оставили контрпартнеров в неуверенности о положительном исходе переговоров до своей поездки в Киев для принятия там окончательного решения. 7(20) января большая часть украинской делегации на время оставила Брест.

Между тем у Троцкого после первых опытов в дипломатии зрела неудовлетворенность ситуацией. В Петрограде он не сомневался, что в случае трудностей в переговорах альтернативой им станет война. «Ход переговоров заставляет предполагать возможность революционной войны. Троцкий безоговорочно верит, что большевики сумеют справиться с этой гигантской задачей», – записал Ж. Садуль 21 декабря (3 января) и привел мертвенно-выспренние слова наркома: «Народ, который совершил революцию, сумеет пойти на смерть, защищая ее и вместе с ней европейскую социальную революцию, ибо русские предоставят новую армию в распоряжение пролетариев, которые захотят взять власть в свои руки» ^{53}.

С этой мыслью пришлось расстаться уже по пути на мирную конференцию. «Когда я в первый раз проезжал через линию фронта в Брест-Литовск, – читаем в автобиографии Троцкого, – наши единомышленники в окопах не имели возможности даже подготовить сколько-нибудь значительную манифестацию протеста против чудовищных требований Германии: окопы были почти пусты» ^{54}.