Укрепленные города

Первый раз в жизни я пил кофе в провале «Сильвана» после полудня. Первый раз в жизни пил я кофе у Абу-Шукрана, одетый не в мундир, а в серые «Ли», муругую распашонку, обутый во французские плетенные шлепанцы Нет на моей груди золотого тавра «Армия Обороны». Я беззащитен. Обороните меня, ребятки, – покуда я пью тяжкий Абу-Шукранов кофе, и Верста его пьет – перегородив ногами чуть ли не весь пролом, чуть ли не придерживая коленями низко приспущенное лицо торговца ношенными вещами... Протягивает мне торговец сигарету «Фарид». Узнал? Узнал. Сколько раз я твой мешок выворачивал наизнанку, искал взрывчатые во хламе, – взрывчатые для освобождения Палестины. Ни черта я не нашел. Но и ты Палестину не освободил. Квиты.

Бойцы вспоминают минувшие дни. Я был плохим бойцом, и стыдно мне вспоминать, как не застрелил я эту подлянку – наемного военного шоферину, – когда он – в деловом хулиганском безумии-мостырке – намеревался запузырить двадцать из двадцати пяти возможных в депрессивную кучку новобранцев-низкопрофильников (один даже хромой...). Депрессивная кучка четыре часа дожидалась возле склада положенных ей спальных мешков и мешала шоферине проехать... – Все русские – навоз! – воскликнул шоферина и дал очередь по крыше склада. Депрессивные распластались по стенке...

Русских среди них было – до двух третей. Может, поэтому я и не заступился? Чтобы не сказали: за своих! сколько Авигдора не корми, а он все в лес глядит.

Простить пора: себе, шоферине, кладовщику.

А ручки-то у меня тогда застыли – нет того, чтобы зачесать в ответ, хотя бы по скатам его МАК"а...

Тридцать видов орешков продают в лавке напротив. Сорок видов пряных присыпок.

– Верста, хочешь орешка?

– Нет... Слушай, ка-акой кофе! Как он его делает? Почему у него все как-то вместе: гущи нет, а сама вода такая густая?

Абу-Шукран затаился в самой глубине провала: готовил три спецчашечки богатому клиенту – торговцу радиоаппаратурой. Пацанчик-слуга ждал исполнения заказа, побарабанивал едва чуемо по латунному кривенькому подносу. К подносу напаяны жесткие проволоки, съединенные кольцом – держалка. Побарабанивает – в ритм, идущий из хозяйского магазина: минимум, пять приемников на одной волне, и великий старый артист поет: «Любимая, любимая, – как могла ты оказаться столь далеко, что сок твоих губок стал горечью на моих пересохших устах, – увы! Любимая, любимая, – как могла ты...»

На капроновой дерюге узлов, в которых лежат прянности и орешки, написано UNRRA. Помощь угнетенным и оккупированным.

Вернулись на Крестный Путь. Возле ларька, толкающего открытки, порнографической видимости иконки, фотопленки и соки-воды, стояли табуретки, похожие на Абу-Шукрановские, но поновее. Я взял бутылочки «Севен-Ап» – со дна холодильного сундука, в зеленом тумане.

Верста притянула к себе глоточек, – я видел, как прошел он по соломинке, – и возрадовалась:

– Почти как ситро!

– Потому и взял... А ты – присядь, в ногах правды нет.

– Но правды нет и выше.

– Остроумная женщина Верста.

– Гнусный идиот Витя.

Группа интеллигентных пилигримов шла по направлению к Гефсиманскому Саду – глядеть с терраски на как бы бетонные рассевшиеся дерева, отделенные от ухоженных травяных грядок.

За ними шел турист с женою, турист малого роста, в полубелом, прикрытый вариантом канотье. Рядом шла его высокая жена – лет на пятнадцать моложе. Вдруг турист стал красно-сливовым, качнулся и вырвало его прямо под ноги высокой молодой жене. Усадила туриста жена на табуретку в четверти метра от нас с Верстою, сняла с него канотье и скорострельную камеру «Кодак», сдернула с собственной шеи косынку, подхватила протянутую ей бутылку с содовой – и оттерла мужу плешину. Зашептала, закопошилась – и муж отошел, тронул ей руки.

– Возраст, – сказал нивесть откуда взятый человек с жестяным ковшом. – Сегодня очень жарко.

В ковше была вода, ее же плеснул человек на блевотиный участок – замыл, чтобы никто не отвращался.

– Тебе не противно? – спросила Верста.

– Нет. А если б мне так пришлось – ты бы меня вызволять стала? Медицинская сестра в беленькой косыночке...

– Ты у меня, наверно, сто раз валялся в обнимку с унитазом.

– Я тебя, вроде, о чем-то спросил.

– Не знаю. Я теряюсь. У Леньки (беглый муж) песок в мочевом пузыре. Его схватило, так я к соседям побежала...

Символически говоря, турист с женою – были я Верста через неопределенное количество лет. Параллель настолько красивая, что и сблевать не грешно. Блевать – не грешно; Иисус, волоча непропорционально сколоченные доски по Крестному Пути, – блевал. И в тех местах, где пала его пена, построены Спасы-на-Блевотине. Дали Ему уксусу, смешанного с желчью и, отведав, не хотел пить...

То есть блевал, вися на поперечине, а кто-то, пошутив, пытался запихнуть жижу в Него обратно. На Голгофе не блевать! Верста погладила меня по голове.

– Коня на скаку остановит, – и булькнула «Севен-апом», – коня на скаку остановит, в горящую избу войдет. Идеальный для вас, подонков, вариант.