Укридж и Ко. Рассказы

Я уставился на него в ужасе. Затем, подозревая, что он попросту не просек истинную подоплеку плана, заложенные в нем безграничные возможности грести наличные из воздуха, я повторил все еще раз, неторопливо и внятно. Но вновь в ответ получил лишь фигу.

— Ни в коем случае, сэр, — сказал он с ледяным упреком, глядя на меня с выражением архидиакона, который застукал мальчика из хора за сосанием леденца во время богослужения. — Или вы хотите, чтобы я злоупотребил оказанным мне доверием?

Я ответил, что он прекрасно уловил суть, а он сказал, что я удивил его и шокировал. Затем он надел сюртук, который снял чтобы потискать младшую горничную, и проводил меня к двери.

Ну, Корки, старый конь, ты часто видел, как я качался под ударами судьбы, с тем чтобы вновь начать улыбаться после краткого перерыва для отдыха и восстановления сил. Если бы тебя попросили дать мне определение одним словом, вероятнее всего, ты выбрал бы эпитет «непотопляемый» и был бы абсолютно прав. Я непотопляем.

Но на этот раз, не стыжусь признаться, готов был бросить полотенце и повернуться лицом к стене, таким страшным был удар. Ты никогда не получал по глазу мокрой рыбиной? А я однажды получил во время богословского диспута с рыботорговцем в Бетнал-Грин, и ощущение было почти идентичным.

А я ведь был так уверен, что богатство само плывет мне в руки! Вот такие финты и потрясают душу, а тело парализуют. Мне даже в голову не могло прийти, что Окшотт не чужд щепетильности. Ну, будто мой лотерейный билет выиграл первый приз, а устроители отказываются его оплатить на том основании, что принципиально не одобряют саму идею лотерей.

III

Я ушел от дворецкого совсем разбитым и нёсколько следующих дней провел словно во сне. Затем я взял себя в руки настолько, чтобы обратить свои мысли, пусть и вяло, на насущные потребности жизни. Я начал предпринимать шаги для получения займа на приобретение вечернего костюма.

Но я был уже не прежним. Дважды из-за неизбывной апатии я допускал, чтобы многообещающие возможности успевали свернуть в переулок и улизнуть неподоенными. А когда однажды утром я столкнулся на Пиккадилли с Чокнутым Коутом и сказал: «Приветик, Чокнутый, старина, великолепно выглядишь, можешь одолжить мне пятерочку?» — то он сделал вид, будто я намекнул на пять шиллингов, каковые тут же и отстегнул. Я же просто с полным равнодушием обрючил монеты. Казалось, все это не имеет ну ни малейшего значения.

Ты помнишь Чокнутого Коута, который учился с нами в школе? Ну, свихнутый, который шагает по жизни, всего на дюйм опережая психиатрическую экспертизу, но при этом сказочно богатый? Если он застрял в каком-то уголке твоей памяти, то, вероятнее всего, как типчик, который ржет громче и улыбается шире всех остальных твоих знакомых. Его следовало бы признать сумасшедшим еще десять лет назад, но никто не станет отрицать, что натура у него солнечная.

Однако в то утро его чело омрачала туча. Он словно бы над чем-то размышлял.

— Хоть поклянусь, что она велась нечисто, — услышал я от него. — Как по-твоему, могла она быть чистой?

— О чем речь, Чокнутый, старый конь? — спросил я. Пять шиллингов — сумма мизерная, но вежливость есть вежливость.

— Да об игре, про которую я тебе рассказывал.

Я сообщил ему, что ни про какую игру он мне не рассказывал, и это его словно бы удивило.

— Не рассказывал? А мне казалось, что очень подробно. Я всем рассказывал. Вчера вечером я пошел в игорное заведение, и меня ободрали вчистую, и по размышлении я пришел к выводу, что игра велась нечисто.

Мысль о том, что кто-то вроде Чокнутого с его колоссальным состоянием шляется по игорным притонам, к которым я финансово никакого отношения не имею, разбередила старую рану, как ты легко можешь вообразить. Он спросил, почему я засопел, а я сказал, что и не думаю сопеть, а испускаю глухие стоны.

— И где это произошло?

— Да в Уимблдоне. В одном из особняков на Коммон.

Корки, бывают минуты, когда меня осеняет, что я ясновидящий. Едва он произнес эти слова, как я не просто догадался, что он имеет в виду, а уже твердо знал, что Теткорариум. И вцепился ему в рукав.

— Особняк? Как он называется?

— Да по-дурацки, как все они там. «Ясени» или «Плакучие ивы», что-то вроде.

— «Кедры»?

— Именно. Так ты его знаешь? Ну, я практически решил преподать этому гнезду мошенников хороший урок. Я намерен…

Тут я с ним расстался. Мне требовалось побыть одному. Подумать. Поразмыслить. Прокрутить это жуткое открытие в мозгу, беспощадно исследовать его до малейших деталей. И чем дольше я прокручивал его и исследовал, тем все больше я в ужасе отшатывался от черной ямины, в которую заглядывал. Ничто так не доводит человека чистой жизни и чистых помыслов до белого каления, как необходимость признать, насколько низко способна пасть человеческая натура, когда она поплюет на ладони и возьмется за дело всерьез.