Укромство в переводе на жизнь

Книга была медленной и равнодушной. Буквы разбегались и выпадали из контекста, но человек не сдавался – цеплял слова и снова лез в гипнотические миры из слов, затаскивал себя в знаковые происшествия, пропихивался в души нытиков и садистов, размазывал по крышам самоубийц, целовал собой малиновые рты…

В животе заурчало. Коршин замахнулся еще на одно предложение, но оно тут же выскользнуло из внимания – еле поймал, бережно положил его на место, закрыл книгу и двинулся по улице, желая стряхнуть с себя этот ставший неприятным запах городской булки. И что в нем хорошего? Противный хитрый запах вызревших дрожжей. Не то что бы противный…

Он снова и снова обнюхивал свои рукава, глотая носом этот обширный, распирающий грудь съедобный воздух, и перемещался в минувшие выходные: какой был кофе – точный и сильный, белая кремовая верхушка…

– К чертям!

Живот запел сольную. Витрины нахватались взглядов и стояли напыщенные. Размазанное по дорогам, гнило общее тело толпы. Где закончился консервант и началось брожение?

С закрытыми лицами, старея на ходу, люди шли прописными путями, а по сторонам гремели огромные мясорубки и мельницы, участвующие в процессе приготовления мира, который пекли неряшливые кулинары, падающие в тесто вместо начинки…

Коршин снова уловил запах от своей одежды. Теперь он казался просто омерзительным. И как он так расслабился, потерял контроль? Это единственная рубашка, а завтра ведь на работу, и этот хлебный запах, они будут ощущать его все… Они будут дышать и вместе – нюхать, они будут страдать, поедая свои желудки.

Он попытался вытряхнуть съедобную вонь, но она накрепко впиталась в ткань, впиталась, как в ткань его жизни. Надо было срочно пропахнуть чем-то более привычным, и он двинулся в парфюмерную лавку техногенных отходов, которая была по всему городу – одна большая лавка. Он прошел по магистрали, как сунулся в выхлопную трубу, потом упал в метро – прислонился к старухе с сорока сумками хлама, девушка у стены улыбнулась ему:

– Ты кто? – спросил.

– Я красный камень, сотканный из нервов.

– Серьезно? А я серая куча мяса, нанизанная на человеческую модель.

Подумал, но не сказал, на деле просто промолчали друг с другом. Коршин еще прошелся по углам, вытер рукавом пот со лба, собрал воротником смрадный городской нашатырь и только после всего этого ощутил на себе знакомый запах обыденности. Теперь на работе не заметит никто.

Вошел в свой подъезд: полы вязкие как мазут – химическая грязь с улицы, пыль плюс дождь еще со вчерашнего – испаряются медленно, в резиновую слизь, и это – ступени бесковровой дорожки. Здесь везде партеры шипящего театра – по сторонам, в стенах. Там, где дыра в двери, там оно живет – общественное мнение. Люди. Все с разными глазами, выверенные линейные макеты характеров. Формальный звук тишины, но это слышимость: вокруг шепоты как пищевая пленка для событий. Они сгущают все, и он чувствует, как эти шепоты, злые, морщинистые, тянут его за судьбу куда-то, сдавливают его…

– Давай же, иди сюда – в люди, но как в толпу только.

– Но я хочу в люди.

Раньше бы сказал, но теперь промолчать быстрее. Ноги выставил из подъезда в коридор. Квартира как у всех – прикрытый бытом позор, коробка из бетона, стеклянные дыры – это дом, страшило, не меняющее маски. Разобранное на комнаты пространство: чулан для времени – рабочий кабинет, тут же спальня (любимое одиночество), книжные шкафы, за остальными дверями – чужое. Под коркой стен вздрагивает бесстрашной ветхостью застарелая бедность.

Где-то рисуют солнцем, а здесь от него потеют. На улице погода, а внутри – духота, и окнами не вдохнуть: ветер с обратной стороны катается. Люди потеют, но Коршин уже перестал – просто пожирает тепло телом; вентилятор сломался четыре по два, и ни одной белки в запасе, да и зачем ему белка – он сам обеими ногами, полушариями бежит, машет из маховика – «Привет!»

Входит женщина – черты лица туго крепятся к черепу. Ни единой приметы радости во взгляде. Присаживается на кровать и начинает тереть лоб. Удаляет раздражение из вещества, которое впитывалось годами – это вещество безысходности, проступающее красными линиями на лбу. Это раны от пробивания стен мирозданий, шифрующихся под органы социальной опеки.

Какие-то скрипучие звуки, сердитость, дыхание. Головомойный режим включен, но и так чисто, куда еще убирать? Мужчина сидит, сцепив аргументы, держа наготове чувства: мало ли.

– Ну?

– Нет.

Руки выкручивает – выкрутился, скормил ей старую шутку – ушла. Это еще громадное общение, обычно – тишина и потоки разочарования, изо дня в день. Когда-то они двигались вместе, шли вместе, но где-то по дороге друг к другу у них закончился проездной. Что тут сказать?..

Ничего и не скажешь. Многие вообще перестали говорить и начали цокать. Другие просто молчат. Ходят по кругу, уперев мозг в точку, как циркуль, и думают, что все дано, а другого не достать. Сидят там, местные, предрешенные, и Коршин среди них.