Укромство в переводе на жизнь

Медвежьи маяки работали очень качественно, но в этот раз что-то вышло из строя, и в город проползла феноменальная история, красочная и оглушительная идея. Она забралась в доступный диапазон удивлений, вызвав нервное сотрясение общества. Шок проходил от глаз к голове, и люди стояли ошеломленные, как в сердце ударенные, и не могли понять, как им реагировать на такое.

– Сенсация, сенсация! – кричал глупый субкультурный подросток, переходя через дорогу. Кто-то положил его на колено и укачивал образно, пока не подъехал автобус, тот самый страшный автобус с маршрутной вывеской «Эмпирей».

семисекундная мысль и мировое господство

Коршин смотрел в потолок и вырабатывал четкое волевое усилие. Ему надо было удержать в голове мысль. Это казалось бы просто – приказать себе вот я сейчас буду думать одну мысль семь секунд и тут же исполнить – отточить эту мысль и вонзить в свою голову – намертво воткнуть остротой, или как шприцем разлить жидкое желание по паутинным сосудам мозга. Хотя бы на семь секунд, всего лишь на семь…

Но на деле эти семь распухали в огромный шар времени, и остановить это распухание было практически невозможно, если только лететь на нем, пока не уткнешься, разве что потерять сознание, войти в транс или как там еще обманывают внутренний хронометр.

Сделать такое по своей воле и без особых причин организм убежденно отказывался.

Человек даже стал подумывать о том, чтобы этот организм принудить консервативным способом, вогнать его насильно в состояние глубокого замедления нервных процессов,

пробить оболочку запрета и лить в себя колокола, лить в себя из бутылок. Но потом он представил, сколько сложной жидкости потребуется для такого принуждения, высчитал в уме средние затраты и отказался от этой идеи. К тому же, вряд ли именно этот способ имелся в виду. «Нейротропный яд не может быть одновременно и оружием, и доспехом», – подумал он, утешаясь логическим изысканием, и пошел пересматривать свое имущество.

Пересматривая имущество, Коршин фиксировал его и таким образом сохранял.

Имущества у него было немного: одна рубашка, костюм, ботинки, пластмассовый зонт с красочной ручкой, будильник, светильник, карта мира, долгий книжный шкаф и некая территория грез, куда не могли пробраться никакие сомнения, они же – обстоятельства, главные враги любого идеалистического предчувствия.

Иногда, встав раньше обычного, когда удавалось компактно выспаться, Коршин зажигал свой маленький ламповый фонарь и подходил к стене, на которой висел большой плакат с фигурным отображением мира. Он смотрел на синие колеса земли, везущие блестящий черный фон настенного изображения, везущие также его самого, и небо, и все чудеса земли. Он мечтал о странствиях – мечтал в полмысли сначала, но потом входил в такой раж, что ассоциации так и сыпались из его головы. Он видел какое-то слово, проникал в него, и там были эти тихие, замороченные солнцем дни-островитяне, красное дерево, конь, и на нем скачет человек, исполненный великолепного чувства познания. И этот человек – он.

Коршин смотрел на какой-нибудь город и видел, что там люди идут, шаги разные, каблуки, щетки, разнообразие лиц. Музыкант оторвал рот от сигареты и задышал под гитару. Лента пространных танцоров, исходная точка счастья… Вот тут. Он вывел пальцем пятно на карте и теперь смотрел на это пятно. Там копилось его сердце. И он представлял, как однажды приедет туда, и увидит эту храбрую разумную стихию, и упадет в нее весь, всеми ощущениями вычувствует ее. И они будут одно.

Где-то ведь было хорошо, люди ели, смеялись, играли праздники, устраивали тематические события, лежали под солнцем – просто лежали, а вокруг плелись колыбельные пляжи, а вокруг океан – мраморная вода, холодным языком по ногам – щекотно и свежо. Лежишь себе на песке, голый и самолюбивый, и не надо никому объяснять, почему ты лежишь тут, на песке, а не спреваешь костюмными подмышками в карликовой комнате, набитой человеческим ресурсом.

Совершив путешествие по диким непринужденным островам, он проходил глазами по пустыне, где люди хранили воду-жизнь в страусовых яйцах, он перемещался в горы востока, где еще плакала душа великой цивилизации, и он слушал это пространное пение. Блуждал по эпохам, видел мучительные развалины истории, вставал в тяжелые рамы светских городов, распутывал узловатые переулки старинных поселений и снова возвращался на забытые континенты, жил в удивительном отеле со сверчком, который пел только для него, а на завтрак подавали коктейли с экстрактом тропического ливня.

Он мечтал не столько о путешествиях, сколько вообще о каких-либо ощущениях, о знаниях, которые можно было забирать памятью из реальной среды, об умных собеседниках – исследователях жизни, о том, что бы увидеть своими глазами все эти бесстрашные дали, многоликие и густые материи, которые сыпались него из романов и притчей. В общем-то, хватало и самих книг, но как бы хорошо было добавить еще оригинального контекста.