Укрощение красного коня

Не спеша спустился по грубо сколоченным боковым ступеням, сошел с трибуны. Подошел.

Рот усмехнулся. Губы, которые обычно называют «капризно изогнутыми». Рот баловня судьбы, любителя и любимца женщин.

Глаза холодно осмотрели строй.

— Цирковое представление окончено, я полагаю.

Зайцев его узнал. Тухачевский. Совсем недавно был командующим Ленинградским военным округом. А потом? Зайцев не знал: видимо, Тухачевский взлетел так высоко, что взгляды простых смертных туда не добирались.

Тухачевский перевел взгляд на Баторского.

Тот отдал честь.

— Здравствуйте, товарищ Баторский.

— Здравия желаю.

— Товарищи.

Тухачевский заложил руки за спину. О сходстве с портретами Наполеона — только не обычными, а парадными, льстивыми, сам Тухачевский, похоже, отлично знал.

— Товарищи курсанты недовольны, что там окопались женщины и дети, — поспешил с объяснением Емельянов.

Зайцев его тут же возненавидел. Но отчасти и пожалел; в голосе Емельянова он слышал: такой роскоши, как милосердие к женщинам и детям, ему, Емельянову, по должности не положено. Не по чину. Не то бы он, Емельянов, так пожалел, он бы утопил в своей жалости этих кулацких женщин и детей…

— Враг может принимать любое обличье, товарищ Емельянов, — величаво и безразлично заверил Тухачевский нимало ему не интересного провинциального гэпэушника.

А смотрел — на курсантов.

— Уничтожать врагов советского строя — первостепенная задача Красной армии.

Слова веские, как ледяные глыбы. Такой не заорет, сапожками не застучит.

Его, в отличие от Наполеона, рост не подвел — будущим портретистам не придется приукрашивать.

— Очень жаль, товарищи, — неторопливо выговаривал Тухачевский. — Что такие вот настроения проникли в кадровый оплот Красной армии — Высшие командирские курсы. Очень жаль.

«Барский голос», — отметил Зайцев. Прозрачные глаза несколько задержались на Зайцеве — уделили миг человеческой мошке, не вполне понимая, что гражданский тип здесь делает. Зайцев встретил его взгляд, понял: «Ничего тебе не жаль. Никого и никогда». Скользнули дальше.

— Примечательно, что из всех подразделений ККУКСа подобное имеет место не на артиллерийских курсах. Не на химических. Не на штабных. Не на авиационных. Не на бронетанковых. А именно кавалерийских. Не удивлен. Род войск, который доживает свои последние дни перед тем, как уйти в историю.

— Славную историю, — расцепил губы Баторский.

Тухачевский обернулся.

Ответил не сразу — и глядя несколько мимо Баторского:

— Могу только догадываться, откуда, от кого эти настроения проникают в будущий комсостав Красной армии.

Тон говорил, что догадки здесь ни к чему: кто заражает будущий комсостав, он, Тухачевский, был уверен.

Глаза его снова морозили курсантов.

— Только настроения ваши никому не интересны. Приказ есть приказ. За неповиновение — трибунал. Надо будет — весь курс под трибунал, под расстрел пойдет.

Он остановился напротив Журова.

— Не сомневайтесь. Это армия. Незаменимых нет.

Но голубые глаза спокойно смотрели в ледяные серые.

Журов снял фуражку. Движения его были спокойными, плавными. Зайцев знал эту подчеркнутую плавность у ленинградских бандитов. Она предвещала единственное и неизбежное развитие событий. «Сейчас даст ему в морду», — на миг ахнул он.

Но Журов не размахнулся. Не сунул коротким жестом кулак в живот. Не боднул противника головой в лицо.

Он так же спокойно отстегнул кобуру с пистолетом. Положил ее в фуражку. Протянул товарищу Тухачевскому.

Зайцев увидел бледное, совершенно побелевшее лицо Артемова. Он и не знал, что живой человек может так бледнеть — до восковой прозрачности.

Журов стоял с фуражкой.

Тухачевский не вынул рук из‑за спины. Лицо его не дрогнуло ни мускулом. Это был поединок воль. Журов тоже ничуть не изменился в лице. Не сводя глаз, спокойно уронил фуражку плашмя — в пыль, у сверкающих сапог товарища Тухачевского. Рывком отдал честь. Резко развернулся — прямая спина, вздернутый подбородок. И покинул строй. Шаги его, казалось, отдавали в ребрах. Зайцев не сразу понял, что это бухает его собственное сердце.

— Превосходно. Ну что ж, — медленно, как удав, разматывающий кольца, развертывал фразу Тухачевский. — Подождем прибытия товарища Буденного. Вашего непосредственного командира. А пока командуйте вольно, товарищ Баторский.

— Строй. Воль‑на! Раз‑зой‑тись!

С шорохом порядок расстроился: люди пошли, побрели, зашагали прочь. Но еще не решались глядеть друг на друга.

Зайцев сделал несколько шагов. Остановился, точно не узнавая, где он. Трибуны разевали пустую пасть.

— Товарищ Зайцев! — подал голос Емельянов. — Вы идете?

— Нет, — неожиданно просто ответил Зайцев. — Я не иду.

Повернулся и пошел прочь. Удивляясь этой легкости.

Веселой легкости мертвеца.

Новости еще не дошли в главное здание — купеческий чертог ГПУ сиял. Секретарша проводила Зайцева к телефону: черная трубка лежала на столе, междугороднее соединение.

— Алло. Товарищ Коптельцев.

— Трескаешь там арбузы, Вася?

Если бы Зайцев не знал наверняка, что Коптельцев его ненавидит, он бы решил, что они лучшие друзья. С горшка.

— Так точно. Трескаю.

— «Так точно», — передразнил Коптельцев. — От армейских наблошился?