Укрощение повседневности: нормы и практики Нового времени

Экзамен в присутствии царя – это некоторый рубеж, переходный момент в жизни Неплюева. Этот экзамен, как уже говорилось выше, сравнивается со страшным судом, и вторично тема суда естественным образом возникает и в предсмертном письме Неплюева сыну: «Еще прости, мой любезный сын Николай Иванович; мысленно тебя обнимаю, целую; да будет благодать Господня над тобою; когда любишь детей своих так, как я тебя, представляя мое теперешнее состояние, можешь себе и то представить, сколь горестна моя с тобою разлука, Творцом веленная и Его милосердием; и как мне на суд явиться должно, я наполнил свои мысли, но признаюсь и каюсь в том, что ты меня столько же занимаешь; представление тебя предстоит неотлучно предо мною, а молитва моя о себе препровождается купно и о тебе; не могу больше писать» (С. 190–191). Здесь переплетены религиозные и человеческие моменты, поскольку, с одной стороны, отношения отца с сыном могут быть спроецированы на христианские образы Отца и Сына, а с другой – религиозная и мирская жизнь, с ее чувствами и привязанностями, находятся в противоречии друг к другу. Это и составляет основной нерв всей ситуации прощания, со всем ее трагизмом и неизбежностью.

В отсутствие службы и обычных форм подчинения Неплюев переносит на сына те моменты, которые обычно связываются с властью. Так, например, появление сына помогает Неплюеву (на время) победить болезнь: «23 июля прибыл в Ямполь сын мой и нашел меня при последнем уже издыхании, потому что с самого начала сея болезни я был в беспрерывном жару. Голос его и чрезвычайная моя радость, его осязая, как от сна меня возбудили, и сими-то двумя движениями отворились геморроидальные крови, и хотя от многого течения тех ослаб, но жар весьма умалился, и чрез неделю я уже в состоянии был вставать с постели» (С. 177–178). После отъезда сына болезнь возвращается, и Неплюев пишет: «дошел чрез двои сутки в такое же состояние, в каком нашел меня прежде сын мой», тогда как спустя несколько месяцев «возвратный приезд моего сына вновь оживил меня» (С. 179).

Все это может быть объяснено, например, обыденной логикой, в соответствии с которой присутствие близкого человека оказывает благотворное действие на больного. Но в приведенных цитатах можно также разглядеть отзвуки религиозной топики, где только Бог способен «оживлять» и «умертвлять». Изучение контекстов использования глагола «животворити» («живити») показывает, что Бог предстает как податель жизни, который «мьртвiть и живить» (Словарь 1990: 254), а в текстах нерелигиозного характера функцию «оживления» берут на себя правители, начальство или покровители[589]. Служба в этом случае мыслится как своеобразное религиозное служение, а цель истории представляется как спасение и индивидуальное бессмертие, достигаемое за счет вовлеченности в государственные дела. Но, как мы видели из автоэпитафии Неплюева, он больше не верит в такое бессмертие, признавая, что вся слава мира пожирается «жерлом вечности». Можно предположить, что это отчасти произошло в результате переноса отношений служебных, с их эмоциональностью и религиозными коннотациями, на отношения семейные, где объектом эмоциональной нагруженности выступают близкие родственники и в первую очередь дети. Это привело к своеобразному кризису расхожих представлений о жизни, и, по сути дела, мемуарный текст, заимствуя общераспространенную риторику, при помощи которой описывается «правильная жизнь» государственного человека и его отношения с властью, вырабатывает новую «эмоциональную матрицу» и «формы кодирования» для репрезентации отношений частных (о конструировании эмоций в приватном дневнике и эпистолярных формах см., например: Зорин 2016: 37–52).

Другим важным моментом этого сюжета является изменение отношения к разлуке, если говорить иначе, к присутствию или отсутствию близкого человека. Появление этих категорий становится существенным для выражения нового самоощущения, которое складывается во второй трети XVIII века. В мемуарной литературе первой половины столетия отношения родителей с детьми, в первую очередь отношения отцов и сыновей, связывались с моралистической назидательностью и существовали в виде примеров поучений и наставлений. Это определялось еще и тем, что их жизнь практически всегда проходила далеко друг от друга. «Во многих дворянских семействах, – пишет Ричард Уортман, – отец служил вдали от дома или, обзаведшись детьми на склоне лет, умирал до того, как они вырастали» (Уортман 2004: 178). Другой вариант, который ближе к Неплюеву, дожившему до глубокой старости, состоял в том, что сын вырастал без отца, а когда отец выходил в отставку и возвращался к себе в имение, сын уже начинал службу и покидал семью. Главным механизмом коммуникации были письма, которые либо уничтожались, если содержали компрометирующие подробности, либо хранились в семейных архивах и исчезали вместе с ними (Бекасова 2012: 99–130).