Укрощение тигра в Париже

— Хорошо, хорошо, Лимонов… — торопливо согласилась она и взяла его под руку.

Они пошли по набережной вдоль Сены, и он с ужасом подумал, что, может быть, уже поздно, и зараза вольно плавает в крови Наташки. Уж очень зеленоватого и бурого цвета было дно раны. Как вода в Сене. Может быть, гангрена? Отрежут на хуй ступню.

— Бедная девочка! — Он остановился и поцеловал ее, она покорно ответила ему.

В Госпитале Бога, нелегко сориентировавшись среди огромных кафельных палат и больших, не нашего века, внушительных коридоров, они предстали наконец перед группой неуверенно выглядевших молодых людей и девушек в белых халатах. Предъявив Наташкин карт де сежур, они были препровождены в комнату, снабженную белой высокой кушеткой и стеклянными шкафами. Наташку положили спиной на кушетку и сняли с нее туфли. И покинули их. Она улыбалась и шевелила пальцами ног.

Писатель пробыл с минуту на белом стуле, куда его посадили против его воли, затем вскочил и заходил, волнуясь. Наташка положила руку себе на лобок и помяла его рукой.

— Хочешь, поебемся быстренько, а, Лимонов, — предложила она шепотом, приподнявшись на локтях. И даже начала одной рукой задирать на себе юбку, потащив ее вверх.

— Лежи уже, горе! Наебалась уже… — вздохнул он.

— А что, — Наташка оглядела комнату, — здесь уютненько и тихо.

Вошли две сестры с банками, ватой и пинцетом и промыли рану вонючей бесцветной жидкостью. Спросили, какой национальности Наташка.

— Же сюи рюс! — гордо сказала больная и приподняла голову.

Сестры были явно довольны, что она «рюс». Они думали, что она американка. Сестры не объяснили, почему быть «рюс» лучше, чем быть американкой, но ушли, сообщив, что доктор сейчас появится…

Доктор, высокий и очень худой, сердитый молодой человек в очках, не глядя в рану, спросил, когда случилось столкновение с автомобилем, и, узнав, что больше шести недель тому назад, разозлился более своего сердитого вида. Его рано поседевший вихор упал ему на очки.

— Почему вы не пошли к обычному доктору? Почему вы явились в эмердженси? — зафыркал он.

На очень плохом французском языке, перебивая друг друга, писатель и Наташка сообщили, что они надеялись, что рана заживет, это была пустяковая рана, но вот она не зажила, и оказалось, что она выглядит опасно. Объяснить, почему они выбрали именно воскресенье и эмердженси-покой Госпиталя Бога для осмотра раны, они не смогли. Сердитый доктор, фыркая, наклонился над ногой Наташки, взял ее брезгливо за ступню и повернул. Заглянув в рану, доктор свистнул и перестал быть сердитым.

Услышав свист, писатель похолодел. А Наташка несколько раз потерла головой по изголовью кушетки. Доктор вынул из большого кармана халата проволочный ободок и надел его на голову. От ободка тянулось щупальце с увеличительным стеклом на конце. Через увеличительное стекло, держа Наташку за ступню и ее постепенно поворачивая, спиралеволосый доктор вгляделся в рану. Выпрямился.

— Это серьезно? — спросил писатель.

— Я не знаю еще, — сказал доктор. — Оставайтесь здесь. Я вернусь. — И ушел, задумчивый.

Писатель сел на стул у стены.

— Надеюсь, что ничего серьезного, — сказал он и встал опять.

— Ты не волнуйся так… а, Лимонов? — виновато сказала Наташка.

Она не выглядела испуганной. Физические страдания она, по наблюдениям писателя, всегда переносила стойко и без жалоб. Если Наташка вдруг простуживалась, она не ныла, только иногда ругалась от бессилия перед болезнью. И усиленно глотала аспирин и другие таблетки. Впрочем, правда и то, что болела она, может быть, всего пару дней за всю их совместную жизнь.

«Господи, не дай бог, отрежут девчонке ногу! Что делать тогда? — думал писатель, расхаживая между шкафами и кушеткой. — Вернется спиралеволосый доктор и скажет: у вашей девушки гангрена. Нужно резать ступню, чтобы спасти девушку. И резать сейчас, сегодня!..»

— Ничего, Лимонов, все будет хорошо, — улыбнулась Наташка с кушетки.

Он не заметил в ее голосе никакой попытки воспользоваться ситуацией и разжалобить его. Напротив, в голосе ее слышалось искреннее смущение и извинительные нотки. Что-то вроде осторожной просьбы: «Прости, Лимонов, за мои несчастья, а?»

Это его удивило.

«Молодец! — с невольным уважением подумал он. — Я бы тоже так поступил, не навязывал бы ей свои несчастья».