Укрощение «тигров»

Эта задача решалась повсюду— от завода, где за рабочим следил надсмотрщик с палкой в руке, до кинотеатра, в котором демонстрировались низкопробные агитки, и «биржи труда», где людей, задержанных облавами, сортировали, словно рабочий скот для посылки на работы.

Товарищ Сталин сказал, что фашистское иго хуже ига татарского. Всю глубину этих слов особенно наглядно представляешь себе именно теперь, когда мы увидели на примере крупнейшего из всех, когда-либо освобождавшихся нами городов, что представляет собой это иго в применении к богатейшему центру культуры, науки, техники, индустрии. Тяжкое, гнетущее иго литыми оковами стягивает Украину, жмет ее онемевшие члены, не дает перевести дух.

Внешне, что ж, Харьков выглядит, невзирая на многочисленные разрушения, по-прежнему привлекательно: чистый асфальт, много зелени, тишина в глухих переулках, заросших садами. Но вот пройдешь дворами, в которых от домов остались пустые бетонные задымленные коробки, оглянешь железнодорожные пути, заросшие лебедой, встретишь в центре города пустырь, заваленный грудами битого кирпича, поговоришь с людьми, наблюдавшими в течение двух лет методическое физическое и моральное разрушение Харькова, — и у тебя рождается такое ощущение, словно перед тобой какой-то огромный провал, бездна, в зияющей пустоте которой тысячи и десятки тысяч искалеченных человеческих судеб.

Гитлеровцы ограбили город материально. Они увезли из него трамвайные провода и бронзовые скульптуры, решетки садов и примусы. Только зелень каштанов красит улицы. Придет осень, оголятся бульвары, и город предстанет перед нами в страшной своей наготе— разбитый, разъеденный ржавчиной, искромсанный.

Гитлеровцы ограбили город и духовно. Они отняли у людей радость творческого труда, превратили их в рабочий скот. Они подменили культурную жизнь Харькова балаганом. Они дали волю порокам и сделали все, чтобы пороки расцвели. И этот духовный грабеж оказался страшнее и губительнее всего — ужаснее виселиц, сильнее расстрелов и взрывов. Он омертвлял души людей, глушил в них творческую искру.

Сегодня Харьков снова свободен. Люди, вышедшие на улицы, встретившие своих ровесников в военных погонах, прочитавшие впервые после долгого перерыва советские газеты, услышавшие снова советские песни, узнавшие обо всем том, что так долго скрывали от них гитлеровцы, широко раскрывают глаза, полной грудью вдыхают чистый воздух и невольно спрашивают себя: не сон ли все это?.. Но жизнь идет своим чередом, город постепенно втягивается в нормальный рабочий ритм, и люди, освобождаясь от страшного кошмара, который давил на их мозг, начинают светлеть, оживать, на их лицах появляются улыбки.

Пройдет еще немного времени, Харьков окончательно оправится от перенесенной им тяжелой болезни, и страшная повесть о тяжком иге станет достоянием истории.

* * *

К сведению редакции. Просим учесть, что материалы на эту же тему переданы Островским в «Известия». Поэтому медлить с опубликованием нельзя. Тему надо было решать именно в этом плане, потому что здесь особенно остро чувствуется след глубокой моральной диверсии, которую гитлеровцы предприняли на Украине.

Там, где говорится, как фашисты физически изуродовали город, надо обязательно вставить две детали.

Первое — посреди площади Дзержинского, некогда самой оживленной в Харькове, самой красивой и одной из лучших по гармоничности ансамбля в мире, а ныне совершенно мертвой, сейчас растет поле подсолнуха — там, где раньше были газоны и клумбы.

Второе — возле Дома писателей харьковчане вспахали на коровах улицу и посадили на ней огороды.

Ожесточение

27. VIII, 22 ч. 30 м.

К сведению редакции. Весь день до позднего вечера были в полку, действующем на самом трудном участке, — за районом Холодной горы, где до сих пор держались гитлеровцы. Передаю очерк, показывающий острый характер нынешних боев в районе Харькова. Привет.

* * *

Этот четырехэтажный каменный дом — последнее здание на окраине Харькова. Когда-то здесь был медицинский институт. В полуразрушенных гулких комнатах известковая пыль плотным окаменевшим от времени слоем покрыла классные доски, студенческие скамьи, пустые стеклянные колбы на подоконнике.

От наших шагов с писком срываются с потолка летучие мыши, поднимая едкую, удушливую пыль. За дверью, на которой еще сохранился пожелтевший кусок картона с надписью «Кабинет анатомии», спят разведчики, вернувшиеся на рассвете из тыла немцев.

Выше, на чердаке, у полуразрушенной газовой камеры института помещается наблюдательный пункт командира взвода разведки тяжелых пушек лейтенанта Карпеева — невысокого веселого паренька-дальневосточника.