Укротители молний

Ш у л и г а. Потом Колыма, два побега… Но даже не успел почувствовать ветра свободы — снова попался.

С а в е л и й. Где же это?

Ш у л и г а. В Краснодаре… Под моими шестью пудами живого веса заскрипели плашки паркета… Видать, рассохлись… А хозяин оказался человеком нервным. Полковник в отставке. Ну и положил меня в спальне двумя выстрелами. Повезло, что первая пуля прошла на полсантиметра левее сердца, а вторая — в мякоть ноги.

С а в е л и й. Сколько людей порешил за свою беспутную жизнь? Не считал?

Ш у л и г а. Как на духу говорю, Савелий Тихонович, не пустил ни одной капли людской крови. Ведь я — домушник. А нож нам по воровскому уставу не полагается.

С а в е л и й. Чем же тебя приворожили наши топкие озера с тиной да лабзой?

Ш у л и г а. До этих озер я, Савелий Тихонович, всю жизнь жил, как заяц, за которым гонится стая гончих. А здесь я выпрямился душой. Отсюда меня уже никуда не тянет. Теперь дело за тобой. В работе ты меня видел. Места я ваши знаю. На здоровье пока не жалуюсь.

С а в е л и й. Выходит, теперь дело за моей визой?

Ш у л и г а. Так мне сказали в Рыбнадзоре.

С а в е л и й. Где ее ставить-то, эту визу?

Ш у л и г а. Сказали, что в левом верхнем углу. И пониже поставить роспись.

Савелий нашел в столе ручку, перечитал заявление и, старательно поставив на заявлении «визу», расписался. Подал заявление Шулиге.

Спасибо, Савелий Тихонович. Я тебя не подведу.

С а в е л и й (шутливо). А ты, Шулига, запомни: такого-то числа такого-то года егерь Савелий Истомин на пятьдесят девятом году своей жизни поставил первую визу на документе.

Ш у л и г а. Память у меня, Савелий Тихонович, лошадиная, обязательно запомню. (Спохватившись.) Да, чуть не забыл. Рыбаки шлют тебе гостинец. Копченых лещишек. К пиву первое дело. (Идет в коридор и возвращается с пакетом, перевязанным бечевкой, кладет его на стол.) Когда домой-то ждать, Савелий Тихонович?

С а в е л и й. Недели через две, не раньше. Вот проведу с врачами небольшую Орловско-Курскую дугу, немножечко обжулю их, и старый кулик Савелий Истомин прилетит на свое болото. Ты, Шулига, на этих озерах душой выпрямился, а я к ним, к нашим плесам да озеркам, душой прикипел. Навсегда, мертвым швом, как электросваркой припаяло.

Ш у л и г а. Как дочка-то? Все на этих островах?

С а в е л и й. Вернулась. В Москве сейчас. На курорт собираются.

Ш у л и г а. Поди, уж замужем?

С а в е л и й. Второй год, почитай. Внука жду.

Ш у л и г а (вздохнув). Это хорошо… А я вот пока все один. Не везет мне в любви.

С а в е л и й. Зато, наверное, в картах везет.

Ш у л и г а. Не играю, Савелий Тихонович.

В коридоре раздается звонок.

С а в е л и й. Уж не за визой ли кто еще с утра пораньше? (Идет в коридор. За ним — Шулига.)

Слышно, как открывается и закрывается дверь. Голос Савелия: «Передай привет всем, кто меня помнит… Через две недели буду как штык…» Стук двери. В комнату входят  С а в е л и й  и академик  О с т р о в е р х о в.

О с т р о в е р х о в. Если не ошибаюсь — отец Егора Истомина?

С а в е л и й. Так точно, Илларион Александрович!

О с т р о в е р х о в. А вы откуда меня знаете?

С а в е л и й. Как же не знать-то вас? Во-первых, живем в одном доме, во-вторых, голосовал за вас; а в-третьих, если б не вы — лежать бы мне сейчас в земле сырой на Убинском кладбище.

О с т р о в е р х о в. Это как прикажете понимать вас?

С а в е л и й. В позапрошлом году, осенью, так прихватило сердце, что думал: все, крышка. Но кое-как выкарабкался. Сын положил в госпиталь, а вы помогли получить вот эту комнату.

О с т р о в е р х о в. Как сейчас здоровье?

С а в е л и й. Слава богу, ничего. Видите — готовлю снасти. Как только сойдет большой лед, сразу же тронусь на рыбалку. Прошу, садитесь, Илларион Александрович.

О с т р о в е р х о в (садится). У вас, я слышал, была сложная операция?

С а в е л и й. В ту же осень… Как только сын и дочь улетели в экспедицию — в тот же день положили на операционный стол. Наверное, излишне поволновался. Вот и шевельнулся во мне берлинский осколок. Да так шевельнулся, что небо показалось с овчинку.

О с т р о в е р х о в. А теперь как?

С а в е л и й (достает из кармана гимнастерки осколок, завернутый в тряпочку, подает его академику). Берегу от сырости, чтобы не заржавел. Двадцать шесть лет под сердцем носил.

О с т р о в е р х о в (рассматривая осколок). Да… А ведь сколько бед мог наделать. (Возвращает осколок.) Дети-то пишут?