Улети на небо

Хуже всего было тем, кто шел вдоль линии железной дороги: здесь ничего нельзя было достать. Люди голодали, обмораживались, не имея теплой одежды; многие обессиленные просто замерзали в пути и оставались лежать посреди дороги, — их оттаскивали на обочины, и снег постепенно засыпал беспризорные скрюченные тела. Беженцев косил тиф, санитарные эшелоны были забиты до отказа, на телегах тифозные лежали рядами, чуть ли не друг на друге. Те же, кто шел в глубине, по таежным тропам, имели некоторое преимущество; натыкаясь на редкие деревеньки, они опустошали их до основания, так что идущим следом не оставалось ничего — ни продуктов, ни одежды, ни корма для лошадей, — даже соломенные крыши сараев съедались отощавшими клячами…».

Полковник подпер тяжелую голову трехпалой рукой; голова гудела, и хотелось прикрыть уставшие веки. Так же точно сидел он в ледяном купе на станции Татарской и глядел в занавешенное почти наглухо морозом вагонное окно…

…Со стороны паровоза на перрон лихо выскочил покрытый ледяною коркою черный «Форд», из него показался генерал Войцеховский и энергичным шагом направился к штабному вагону. Он выглядел несколько растерянным и одновременно возбужденным; мы встали ему навстречу.

Доклад его был краток и ужасен.

«Я застрелил генерала Гривина!» — хрипло сказал он.

Дело было так: Войцеховский приказал командующему Северной группой Гривину занять несколько деревень на левом фланге 2-й армии. Через некоторое время поехал туда с инспекцией. Ни войск, ни командования не обнаружил. Вернулся на исходные — тоже никого. Проскакав в темноте полтора десятка верст, догнал наконец уходящие части Северной группы. В ответ на возмущенные вопросы услышал, что войска покидают район по приказанию генерала Гривина. Ничего не понимая, Войцеховский помчался разыскивать штаб Северной группы. С трудом нашел; штаб как раз располагался на отдых в одной из деревень.

Когда Войцеховский рассказывал об этом, лицо его было багровым от гнева, руки тряслись, а слова клокотали в горле.

Войдя в избу, где находились Гривин и несколько штабистов, Войцеховский с порога спросил, получен ли генералом вчерашний приказ. Ответ был утвердительным. «Извольте объяснить в таком случае, ваше превосходительство, — сказал Войцеховский, — причины вашего отступления». «Мы должны сохранить армию, — отвечал Гривин, — впереди еще много сражений». «Но вы оголили наш фланг! — воскликнул Войцеховский. — И предоставили большевикам прекрасную возможность беспрепятственного рейда по нашим тылам! Немедленно дайте приказ вернуться на исходные позиции и занять общую линию обороны!» Глаза Гривина побелели. «Я не стану исполнять вашего приказа, — тихо сказал он. — Мне мои люди дороже вашего приказа… для них гибель предполагает ваш приказ…» Войцеховского заколотило от бешенства. Едва сдерживая себя, он сказал: «Извольте, ваше превосходительство, немедленно подчиниться, я последний раз вам предлагаю…» «Что же, — ответил Гривин, — воля ваша, но посылать моих людей на смерть я не стану…» Войцеховский, путаясь в пальцах, стал лихорадочно расстегивать кобуру. Глаза Гривина побелели еще больше, он схватился за шашку и стал медленно выворачивать ее из ножен… Войцеховский в задумчивости поднял револьвер… Гривин, бросив шашку, как-то непроизвольно распрямился и дерзко взглянул на Войцеховского. Штабные, находившиеся поодаль, застыли в ужасе. Войцеховский опустил дуло револьвера с лица на грудь своего визави и… выстрелил. Гривин повалился к его ногам…

Слушая генерала, Каппель старался не смотреть на него. «Я тут же написал новый приказ, — сказал Войцеховский. — Северной группе немедленно вернуться на линию обороны, занять левый фланг и выровняться с соседними частями. Назначил нового командующего и сразу уехал».

Каппель тяжело поднял голову: «Что ж, Сергей Николаевич, по-иному вы не могли поступить…».

Через пару дней, уже под Новониколаевском, стало известно о бунте Барабинского полка, командир которого, полковник Ивакин, пытался арестовать Войцеховского. На станции возникла перестрелка, свои стреляли в своих, и только вмешательство поляков остановило междоусобицу. Ивакин бежал, но был застрелен в узких пристанционных тупиках между хвостами застрявших эшелонов.

Весь Новониколаевский вокзал и даже дома в городе были оклеены листовками, комментирующими убийство Гривина. Листовки были изданы генералом Сахаровым и на всех мало-мальски мыслящих людей производили гнетущее впечатление. Каппель пребывал в самом тяжелом расположении духа и отзывался о листовках в том смысле, что они чрезвычайно вредны, поскольку трактуют случившееся несчастье как событие, которое дисциплинирует армию. Дисциплинирует или нет, но эту трагедию, считал он, не следует афишировать, ибо она, напротив, может послужить лишь делу разобщения и раскола.