Уличная революция (пер. Городецкого)

Уличная революция

Однажды утром, летом 1894 года, я был разбужен датским писателем Свеном Ланге, который, войдя в мою комнату на улице Вожирар в Париже, сказал, что в городе только-что разразилась революция.

— Революция?

— Студенты взяли теперь дело в свои руки и делают революцию на улицах.

Я был сонный и, рассердившись, сказал:

— Возьмите пожарную трубу и смойте их долой с улиц.

Но на это рассердился Свен Ланге, потому что он принадлежал к студенческой партии, и, надувшись, ушёл.

«Дело», которое студенты взяли в свои руки, было следующее.

Союз или общество «Четырёх изящных искусств» устраивало бал в увеселительном заведении «Красная Мельница». Четыре дамы, которые должны были олицетворять на этом балу четыре изящные искусства, выступили совсем нагие, имея только шёлковую ленту вокруг стана. Полиция в Париже терпелива и приучена ко всему, но тут она вступилась, бал был прекращён, и заведение закрыто.

Против этого восстали художники. Студенты всего Латинского квартала взяли сторону художников и точно также восстали.

Спустя несколько дней шёл вниз бульваром Сен-Мишель полицейский патруль. Перед одним из многочисленных ресторанов сидит несколько студентов, которые посылают насмешки проходящему патрулю. Полиция в Париже терпелива и приучена ко всему, но теперь полицейский сердится, берёт тяжёлую пепельницу с одного стола, что стоят в ряд на бульваре, и затем пускает её в зачинщика. Целился, однако, он невозможно: пепельница через окно летит внутрь ресторана и попадает в голову совершенно неповинного студента, так что несчастная жертва падает на месте.

Таким образом, студенты взяли «дело» в свои руки…

Когда Свен Ланге ушёл, я встал и вышел. Большое безпокойство на улицах, многолюдная толпа, конная и пешая полиция. Я, проталкиваясь, дошёл до своего ресторана, позавтракал, закурил папиросу и хотел идти домой. Когда я вышел из ресторана, волнение стало ещё больше, толпа ещё многолюднее; для поддержания порядка была уже пущена в ход национальная гвардия, пешая и конная.

Как только она показалась на бульваре Сен-Жермен, толпа встретила её криками и камнями. Лошади дыбились, фыркали, бросались; толпа ломала асфальт на улицах и употребляла его вместо камней.

Какой-то человек спросил меня, негодуя, своевременно ли теперь, по моему мнению, курить папиросу. Я вовсе не подозревал, что это так серьёзно; мало понимая, или, вернее, совсем не понимая по-французски, я в этом самом имел некоторое оправдание. Но человек кричал с отчаянными жестами:

— Революция! Революция!

Тогда я бросил папиросу.

Теперь уж восставшими были не одни только студенты и художники; чернь Парижа стекалась в десятках тысяч, нищие, бродяги, все подонки. Они шли со всех концов города, выныривали из переулков и смешивались с толпой. У многих порядочных людей пропали часы.

Я шёл по течению. Перекрёсток двух бульваров Сен-Мишель и Сен-Жермен был главным сборным пунктом восставших, и тут было очень трудно удержать порядок. Толпа делала долгое время всё, что хотела. Ехал омнибус через мост с того берега; когда он остановился на площади Сен-Мишель, из толпы выступил какой-то человек, приподнял шляпу и сказал:

— Господа, слезьте, пожалуйста. И пассажиры слезли.

Выпрягли лошадей, а омнибус повалили посреди улицы при громком ликовании. Следующий омнибус ожидала та же судьба. Проходящие трамваи также останавливали и валили, и скоро была готова высокая баррикада через всю улицу от тротуара к тротуару. Всякое движение прекратилось: никто не мог больше пройти, куда хотел, волнующаяся людская масса всех сбивала с дороги, несла с собой, оттесняла далеко-далеко в переулки или прижимала к запертым дверям домов.

Я был обратно отнесён к исходному своему пункту, к ресторану, меня относило всё дальше и дальше, меня принесло к высокой железной ограде музея — здесь уцепился я крепко. Мне почти отрывали руки, но я удержался в своём положении. Внезапно послышался выстрел, два выстрела. Паника напала на толпу, и она кинулась в боковые улицы под невообразимый крик; полиция тотчас воспользовалась этим обстоятельством и поскакала в разные стороны, топча и рубя саблями.

Теперь получалось впечатление войны.

Я был счастлив, что удержался за ограду, где теперь уже не было больше давки. Какой-то не успевший убежать человек подошёл ко мне, задыхаясь и обезумев от страха. Он держал свою визитную карточку в руках, совал её мне в руки и поднимал перед собой, — он думал, что я хочу его убить. На карточке стояло: Доктор Иоганнес. Стоя передо мной, он дрожал, как лист. Он объяснял мне, что он армянин и в Париже ради науки, что он, собственно, константинопольский врач. Я подарил ему жизнь и не убил его. Я помню этого человека очень хорошо, его уничтоженное выражение лица, его чёрную редкую бороду и широко расставленные верхние зубы.