Уличные птицы (грязный роман)

Это был Колек, Никола Ладожский - пахан с «поселухи». Он изобразил, что видит Графа впервые, и весь его вид говорил, что тут он - другой человек, и ни при каких обстоятельствах не признает в Графе того парня в поношенном ватнике, которому 12 часов назад предлагал вступить в банду.

Весь день Николай активно общался с женщинами, и лишь иногда обращался к Графу с риторическими вопросами. Женщины были в восторге от собеседника, почти влюблены. Он рассказывал о детстве, репрессированном профессоре-отце, о своем студенчестве и ударной северной стройке, о простых радостях героя севера, о веселых и работящих друзьях и женах, розовощеких отпрысках. Дамы принесли из ресторана армянский коньяк. Наливали на донышко чайных стаканов, не забыв Графа. Тети пили глотком, похрюкивая, Коля наслаждался течением коньячного ручейка по горлу, Граф, лежа на верхней полке, грел стакан в ладонях, нюхал, глубоко вдыхая сухой запах времени растворенный в напитке, долго держал маленький глоточек во рту, пока тот почти полностью не поглощался порами языка. Внизу еще шла жизнь, а Граф погрузился в теплую дремоту, переходящую в крепкий сон под стук железных колес.

Утром Граф открыл глаза первым, аккуратно, чтоб не будить соседей, слез с полки. Женщины спали сном праведников, одна - улыбалась во сне нежной улыбкой Мерилин, другая - смешно морщилась от скачущих по лицу солнечных зайчиков. Колек лежал на спине, рот его был открыт, сквозь щелку меж век лунно белел глаз, нос посинел, левая рука лежала поверх одеяла - большая, белая, с редкими рыжими волосками и обескровлено-белыми ногтями.

На станции в вагон зашел врач - засвидетельствовал смерть от инфаркта. Маленький ментеныш стащил с багажной полки обшарпанный чемодан, принадлежавший покойному. Когда чемодан вскрыли, с попутчицами, привлеченными в качестве понятых, случилась истерика: под теплыми носками и кальсонами лежала россыпь обручальных колец, серег с камушками и без,, обрывки цепочек из золота и серебра, золотой попов крест размером в ладонь. Из-под этого всего безразлично взирала слегка облупленная Святая Мария с хитроватым младенцем на изящных, писаных охрой, руках.

* * *

Граф ежась вышел из теплого вагона. Вдоль центральной улицы города дул жуткий ветер, без порывов и остановок, ровно и пронизывающе. Ветер нес мелкие капли, которые, как нейтрино, беспрепятственно пронзали одежды и тела. Вечер добавил к каплям ледяную крупу. Граф нутром ощущал под коркой мостовой вековое скопление гноя болот. Дома, как зубы больного пародонтозом, были желто-серыми, их фундаменты обволакивали гнойные мешки. Среди серых построек встречались творения редкой красоты, их хотелось вырвать из гнили, отмыть, отчистить и убрать в бархатные коробки. Близость прохладного моря вызывала у Графа озноб и кашель. Граф вернулся на вокзал и купил билет до теплого моря.

* * *

Вагон СВ, спутник - не дурак, бутербродики с икрой, черной и красной, коньяк и горький шоколад, липкий «Кокур», «Шампанское» брют, пиво без очереди, разбитные девицы из соседнего купе, проскучавшие зиму в каком-то престижном ВУЗе, в компании прыщавых однокашников, и с папиного позволения мчащиеся на недельку развеяться в объятиях приморских шулеров. Секс с улыбкой и легкостью невинного флирта, и мир за окном с каждой сотней километров все более теплый и дружелюбный. Поток бесчувственных эмоций, и время не поделенное на часы. Равнина с белеными хатками, украшенная сигарами пирамидальных тополей, наморщилась горами, горы нахохлились дубравами проросшими ежевикой. Луна взлетела ввысь, и стала маленькой. Все говорили, что еще один поворот, и откроется море.

У Графа, как у ребенка, от нетерпения увидеть море приятно ныло внутри. Еще не рассвело, а он прижимался лбом к стеклу, обняв голову ладонями, всматривался в тьму, ища блеск волны. Рассвет открыл Графу жутковатую картину. Море кипело, ржаво-грязное с белой пеной эпилептика на губах, в его бурлящее тело были вживлены корявые железобетонные дуры, серые неровные, с ветками ржавой стали. Залитая дерьмом и солнцем железная дорога, больным нервом из чужого мира, опоясала и придушила некогда великое море.

Граф вышел на станции с небольшим, но аккуратным вокзалом, обсаженным пальмами и увитым плющом и лозой, в часе езды от главного города побережья.

* * *

Шторм постепенно успокоился, муть осела, и море, голубое, чуть темнее неба, задремало, смирившись с судьбой.