Улисс

Тёрн. Бейли светятся. Два. Четыре, шесть, девять. Ишь ты. Должен мигать, иначе примут за окно в дому. Заманивали корабли на крушение. Грейс Дарлинг. Люди не выносят темноты. Ещё жуки-светляки, велосипедисты: час включения фар. Лучший блеск у алмаза. Свет как-то ободряет. Всё будет хорошо. Теперь, конечно, лучше, чем прежде. Просёлочные дороги. Крутит тебе, петляет без толку. Всё-таки, когда столкнёшься, бывают два типа. Или хмурятся, или улыбнутся. Пардон! Бывает. Лучшее время для поливки растений тоже в сумерки, после захода солнца. Какой-то свет ещё остается. Красные лучи самые длинные. Ройгби Вэнс нас учил: красный, оранжевый, жёлтый, зелёный, голубой, синий, фиолетовый. А вон звезда. Венера? Пока трудно сказать. Две, потом три и ночь. Эти вечерние тучи так тут и были всё время? Похоже на корабль-призрак. Нет. Погоди. Это деревья. Оптический обман. Мираж. Это страна заходящего солнца. Солнце самоуправления, заходящее на юго-западе. Спокойной ночи, край родимый.

Роса садится. Не в пользу тебе, милая, засиживаться на том камне. Вызывает бели. И ребёночка не будет, если ему не хватит сил прободаться сквозь них. Да и мне можно геморрой заработать. Прилипчив, как летняя простуда—волдырь на губах. Хуже всего поцарапаться травой, или бумагой. Трение сидения. Похоже, на этом камне она сидела. О, милая малышка, не представляешь, до чего красивой ты смотрелась. Начинаю любить их, в этом возрасте. Зелёные яблочки. Хватай что дают. Пожалуй, только в такие моменты мы скрещиваем ноги, сидя. Ещё в библиотеке сегодня: те девушки-выпускницы. Счастливчики – те стулья под ними. Просто вечер так влияет. Они всё это чувствуют. Раскрываются, как цветы, знают своё время, подсолнухи, ерусалимские артишоки, в бальных залах, канделябры, бульвары под фонарями. Ночная налколния в саду Мэта Дилона, где я поцеловал её в плечо. А до чего ж тогда хотелось иметь её портрет в полный рост, масляными красками. И тоже был июнь, когда я ухаживал. Оборот года. История повторяется. Эй, утёсы и вершины, снова здесь я, вместе с вами. Жизнь, любовь, странствие вокруг твоего собственного мирка. А теперь? Печально, что хромоножка, но слишком жалеть не стоит. Они этим пользуются.

Теперь так тихо все на Тёрне. Дальние горы кажутся. Мы там. Родендродоны. Наверно, я глупец. Ему вся мякоть слив, а мне сливовые косточки. Где я прошёл. Уж эта старая гора понавидалась. Меняются имена: и только. Любовники: ням, ням.

Теперь такой усталый. Вставать? О, погоди. Вытянула из меня все силы, маленькая негодница. Целовала меня. Моя юность. Не воротишь. Приходит только раз. Или её. Поехать туда поездом завтра. Нет. Возвращаться совсем не то. Как детишки, когда приходишь в гости во второй раз. Я хочу нового. Ничто не ново под луной. Почтовое отделение Долфинз-Барн. Ты несчастлив в своём? Шарады на Долфинз-Барн, в доме у Люка Дойла. Мэт Дилон и выводок его дочек, Тини, Этти, Флой, Мэйми, Лу, Хетти. Молли там же. В восемьдесят седьмом это было. За год до нашей. А старый майор всё заглядывал в свой стакашек с выпивкой. Странно, она единственный ребёнок и я единственный ребёнок. До того всё повторяется. Думаешь, что убежал и сталкиваешься сам с собой. Самый длинный окольный путь – кратчайшая дорога к дому. И как раз, когда он с ней. Цирковая лошадь, что ходит кругами. Мы представляли Рип ван Винкла. Рип: скрип двери. Ван: караван в песках. Винкл: жена Дойла, Вин, кланяться велела. Потом я изображал возвращение Рип ван Винкла. Она опёрлась на сервант, смотрела. Мавританский взгляд. Двадцать лет проспал в Соной Долине. Всё изменилось. Забыт. Молодые состарились. Ружьё его изъела ржавчина от росы.