Улисс

Ба. Что это тут летает? Ласточка? Летучая мышь, должно быть. Вот слепандырь – думает, что я дерево. Птицы не слышат запаха? Метампсихоз. Верили, будто можешь стать деревом от тоски. Плакучая ива. Ба. Опять летит. Смешная побирушка. Где она живёт? На колокольне. Очень может быть. Висит ногами кверху, в священных благовониях. Скорей всего это её звон спугнул. Месса, похоже, кончилась. Аж сюда было слышно. Заступись за нас. И заступись за нас. И заступись за нас. Неплохо придумано, с повторением. Точь-в-точь реклама. Покупай у нас. И покупай у нас. Да, вон свет в доме священика. Их упорядоченное питание. Как я ошибся в расценке, когда работал у Томса. Двадцать восемь, на самом деле. И у них по два дома. У Габриела Конроя брат куратор. Ба. Снова. И почему это они выходят по ночам, как мыши? Они смешанной породы. Как пешеходные птицы, среди птиц. Что их отпугивет, шум или свет? Лучше сидеть неподвижно. Всё от инстинкта, как та птица в засуху чтоб дотянулась до воды на дне кувшина, набросала туда мелких камешков. Она будто человечек в плаще, с этими её крохотными ручками. Тонюсенький скелетик. Почти видишь их мерцание, вроде синевато-белым. Цвета зависят от освещения, когда смотришь. Уставься, к примеру, на солнце, как орлы, а потом глянь на ботинок – увидишь мутно-жёлтый круг. Охота на всё пришлёпнуть свою торговую марку. Например, тот кот сегодня утром, на лестнице. Цвета жухлой травы. Говорят трёхцветных не бывает. Неправда. Та полосато-белая с рыжеватым, в АРСЕНАЛЕ, с буквой эм на лбу. У тела пятьдесят различных оттенков. Тёрн совсем недавно, как аметист. Сверкание стекла. Вот как тот мудрец – как его звали? С его зажигательным стеклом. Ещё самовозгорание вереска. Спички туристов вне подозрений. Тогда как? Может, пересушенные стебли трутся один об другой, при ветре, и загораются. Или бутылочные осколки в папоротнике действуют, как зажигательные стекла под солнцем. Архимед. Вспомнил-таки! Память у меня ещё ничего.

Ба. И чего это она разлеталась. За мошками? Та пчела, на прошлой неделе, залетела в комнату, играла с собственной тенью на потолке. Может, та самая, что меня ужалила – явилась проведать. Птиц тоже не разберёшь, о чём говорят. Как и им наша болтовня. А он сказал, а она сказал. И хватает же их – летать за океан и обратно. Многие, наверно, гибнут при шторме, об телеграфные провода. Ещё у моряков жуткая жизнь. Здоровенные чудища, океанские пароходы, прут в темноте, рявкают, как морские коровы. С дороги, растудыт твою тудыт. Проваливай. Другие на парусниках, парус с носовичок натянут, как понюшка на поминках, когда задует штормовой. Тоже женятся. Иногда годами вдалеке, на другом краю земли. На самом деле, краёв нет, она круглая. Говорят, у них по жене в каждом порту. Исстрадается бедняжка, если ей не всё равно, покуда Джонни заявится снова. Если только заявится. Пропахший задворками всех портов. Как могут они любить море? А всё-таки любят. Отдать якоря и – уплывает, с образком, или медальоном на шее – на счастье. Много ль толку? Ещё тефилим, или как он там называется, что был на дверях у бедного папы, чтоб притрагиваться. Что вывел нас из земли египеской прямиком в дом рабства. На чём и держатся все эти суеверия, потому что выходя не знаешь что может стрястись. Обнимет доску, или верхом на рее, цепляется за убогую жизнь, за спасательный круг, нахлебается морской воды, и это последняя выпивка в жизни перед тем как его распотрошат акулы. А у рыб бывает морская болезнь?

Ещё бывает, тишь да гладь, ни облачка, море спокойно, а команда и груз вдребезги, в тайник Дейви Джонса. Луна смотрит сверху. Я тут ни при чём, старый петушонок.

Затерявшаяся было, длинная свеча запоздало взбрела на небо с благотворительного базара Мирус, для сбора средств на мерсерский госпиталь, и лопнула, спадая, и выплеснула гроздь фиолетовых и одну белую звезду. Они плыли, снижались: угасали.

Пастуший час: час серенады: час свиданья. От дома к дому, стуча своим всегда желанным двойным стуком, шагал девятичасовый почтальон, фонарик-светлячок на его поясе поблескивает, тут и там, сквозь лавровые изгороди. Средь пяти молодых саженцев на Лийс-Терас воздетая пакля зажгла фонарь. Мимо светящихся окон, вдоль одинаковых палисадников раздавался пронзительный голос, крича: ВЕЧЕРНИЙ ТЕЛЕГРАФ, последний выпуск! Результат скачек на Золотой Кубок! И от двери дома Дигнамов подбежал и окликнул мальчик. Трепеща, проносилась летучая мышь туда, обратно. Вдалеке, вдоль песков, подступал подкрадывался серый прилив. Тёрн умащивался вздремнуть, утомлённый долгими днями, нямнямнямными родендродонами (стар он был) и с облегченьем ощущал дуновенье ночного бриза, что ерошил его папоротниковую шкуру. Но и улёгшись на покой он не смыкал свой красный глаз, неусыпный, дыша размеренно и глубоко, бодрствуя даже в дреме.

А издали, с отмели Киш, заякоренный плавучий маяк моргал и подмигивал м-ру Цвейту.