Улисс

Ребёнок. Лицо гномика сизое и сморщенное, как было у маленького Руди. Карликовое тельце, слабое как мякуш, в белопростынном ящичке. Похоронное товарищество оплачивает. Пенни в неделю за пласт дёрна. Наш. Маленький. Попрошайка. Младенец. Ничего не значит. Промашка природы. Если здоров, это от матери. А нет – мужчина виноват. В другой раз старайся лучше.

– Бедная крошка,– сказал м-р Дедалус.– Уже отмаялась.

Экипаж, замедляясь, взбирался на горку площади Рутланд. Гремит костями. Над камнями. Нищий в стужу. Никому не нужен.

– На заре жизни,– сказал Мартин Канинхем.

– Но хуже всего,– сказал м-р Поверогда человек сам лишает себя жизни.

Мартин Канинхем выдернул свои часы, кашлянул и положил обратно.

– А для семьи какой позор,– добавил м-р Повер.

– Временное помешательство, конечноешительно произнес Мартин Канинхем.– Тут надо быть поснисходительней.

– Говорят, что на такое идут только трусы,– сказал м-р Дедалус.

– Ну, уж об этом не нам судить,– сказал Мартин Канинхем.

М-р Цвейт, собравшийся было что-то сказать, вновь сомкнул губы. Большие глаза Мартина Канинхема. Вот отвёл их в сторону. Такой человечный и понимаюший. Умён. В лице что-то от Шекспира. И у него всегда найдется доброе слово. Они нетерпимы к этому, а ещё к детоубийству. Запрещают хоронить по-христиански. И даже был обычай вбивать деревянный кол сквозь сердце, уже в могиле. Будто оно и без того не разбито. Бывает и спохватывается, да уж поздно. Найдут на дне реки, а в ладонях осока – хватался. Посмотрел на меня. И надо же, чтоб ему досталась эта ужасная пропойца-жена. Раз за разом обставляет для неё дом, и чуть ли не каждую субботу приходится выкупать мебель в ломбарде. Жизнь, как у проклятого. Тут и каменное сердце не выдержит. А в понедельник с утра всё сызнова. Плечом в лямку. Господи, ну и видик у неё был в тот вечер, как мне Дедалус рассказал, когда он зашёл к ним. Вымахивалась, пьянючая, по всему дому с зонтом Мартина.

Меня кличут сокровищем Азии,
И не меньше,
Я – гейша!

Отвёл глаза. Значит знает. Гремит костями.

Тот день, как проводили следствие. Красноярлычный флакон на столе. Комната отеля с картинами из охотничей жизни. Набились туда – толпятся. Узкие лучики солнца сквозь планки венецианских жалюзи. Ухо следователя, крупное такое, волосатое. Прислуга даёт показания. Сначала думали он спит. Потом приметили будто желтые полосы по лицу. Он сполз к изножию постели. Заключение: чрезмерная доза. Смерть в результате несчастного случая. Письмо. Моему сыну Леопольду.

Нигде уже ничего не болит. Больше уж не пробудится. Никому не нужен. Экипаж живо громыхал вдоль Блесингтон-Стрит. Над камням мостовой.

– Мы, похоже, наддали ходу,– сказал Мартин Канинхем.

– Не доведи Господи, перевернёт нас по дороге,– отозвался м-р Повер.

– Надеюсь, обойдётся,– сказал Мартин Канинхем.– Завтра в Германии Большие Скачки. Гордон Беннет.

– Да, клянусь небом,– сказал м-р Дедалус.– Вот уж что стоило бы посмотреть, честное слово.

Когда они свернули в Беркли-Cтрит, шарманка подле Байсена испустила и послала им вслед грохочущую вихлястую песенку из варьете. Вы тут Келли не видали? К-е-два-эл-и. Марш мертвецов из САУЛА. Так же неплох, как и старик Антонио. Оставил меня одногонио. Пируэт! Матерь Милосердия. Эклес-Стрит. На том конце мой дом. Знаменитое место. Палата для неизлечимых. Приют Владычицы Нашей для умирающих. А дальше по улице, в следующем номере, надо же как удобно – морг. Старая м-с Риордан тут скончалась. Ужасно они выглядят, женщины. Кормят их из чашки, утирают ложкой губы. Потом ширму вокруг кровати – кончайся. Приятный молодой студент мне тут обрабатывал тот пчелиный укус. Говорят он теперь перешёл в родильный дом. Из крайности в крайность.

Экипаж пронёсся за угол: стоп.

– Что ещё такое?

Разрозненный гурт клеймёного скота шёл под окнами, мыча, топоча мимо торопливыми копытами, медленно похлестывая хвостами по загаженным костистым крупам. С краю и среди них трусили зашмыганные овцы, выблеивая свой страх.

– Эмигранты,– заметил м-р Повер.

– Нно!– крикнул голос кучера, кнут его щёлкал по сторонам.– Нно! Пошли!

Четверг, конечно. Завтра убойный день. Молодняк. Каффи продавал их по двадцать семь фунтов за голову. Должно быть в Ливерпуль. Ростбиф для старушки Англии. Они скупают самых сочных. И пятая часть пропадает, а ведь всё это сырьё – шкура, шерсть, рога. За год набегает крупная. Торговля мертвячиной. Побочные продукты боен для дубилен, на мыло, маргарин. Интересно, крутится ли ещё тот аферист в Клонсиле, скупавший порченное мясо в товарных поездах.

Экипаж двинулся дальше сквозь стадо.

– Не пойму, почему корпорация не проложит трамвайную линию от парка к пристаням,– сказал м-р Цвейт.– Весь этот скот можно было бы переправлять к пароходам на платформах.

– Вместо того, чтоб стопорить движение,– добавил Мартин Канинхем.– Совершенно правильно. Не помешало б.