Улисс

Глаза бледные, как море под свежим ветром, ещё бледнее – твердые и пронзительные. Повелитель морей, он обратил взор к югу, на полностью пустой залив, кроме тающего на ярком горизонте дымка от почтового парохода, да парусника, что менял галсы у Маглинса.

– Я где-то читал теологические толкования на эту тему,– сказал он малость растерянно.– Насчёт идеи Отца и Сына. О стремлении Сына воcсоединиться с Отцом.

Хват Малиган тут же состроил счастливое лицо с улыбкой до ушей. Блаженно распахнув красивый рот, он уставился на них помаргивающими в шалой потехе глазами, в которых разом стёр всякую осмысленность. Кивая кукольной головой, всколыхивая поля своей шляпы-панамы, он запел придурковато радостным голосом:

Спорим, что я самый
престранный паренёк?
Мама – еврейка, папаня – голубок.
Со столяром Иосифом нет общего ничуть:
Апостолы, Голгофа – вот мой путь.

Он предостерегающе поднял палец,–

А усомнишься, что я Бог и правду говорю,
Получишь шиш – не выпивку,
Kогда вино творю.
Пей воду, маловер, и мечтай о той,
Что пью, прежде чем вылью из себя водой.

Дерганув на прощанье трость Стефена, он помчался вперёд к краю скал, встрепывая руками – раскинутыми как плавники или крылья, что вот-вот вознесут его в воздух – и горланил:

– Ну, а теперь – прощайте.
Всё запишите, что сказал.
Скажите Тому, Дику, Гарри,
Что я из мёртвых встал.
От птички порождённый,
Bзлечу на высоту я,
И с небес монахам покажу всем…

Он мчался впереди них к тринадцатиметровому обрыву под взмахи шляпы окрылённой свежим ветром, что относил к ним, поотставшим, его отрывистые, как у пернатых, вскрики.

Хейнc, сдержанно смеясь, поравнялся со Стефеном сказать:

– Наверное, не следует смеяться. Всё-таки это кощунство. Хоть я и не из верующих. Но жизнерадостность, что так и плещет у него через край, делает песенку вполне безобидной, не правда ли? Как он её назвал? Иосиф-столяр?

– Баллада Поддатого Исуса.

– О,– сказал Хейнc,– так вам уже приходилось её слышать?

– Три раза в день, после еды,–сухо ответил Стефен.

– Вы ведь неверующий, не так ли?– спросил Хейнc.– Я подразумеваю веру в узком смысле. Насчёт сотворения из ничего, чудеc, Бого-человека.

– А по-моему, у этого слова только один смысл.

Хейнс остановился, вынимая гладкий портсигар из серебра, в котором взблескивал зелёный камень. Нажатием пальца он распахнул его и приглашающе протянул.

– Благодарю,– сказал Стефен, беря сигарету.

Взяв и себе, Хейнс защёлкнул портсигар. Он опустил его обратно в боковой карман, а из жилетного достал никелированую зажигалку; ещё щелчок и, прикурив, он протянул Стефену пламя огонька в раковине своих ладоней.

– Да, конечно,– сказал он, когда они зашагали дальше.– Либо веруешь, либо нет, не так ли? Лично я не перевариваю эту идею Бого-человека. Вы, полагаю, не из её сторонников?

– В моём лице,– отозвался Стефен с мрачным неудовольствием,– вы имеете жуткий образчик свободомыслия.

Он шагал в ожидании ответной реплики, волоча трость сбоку. Её оковка легко тащилась по тропе, пошелёстывая у его каблуков. Мой неразлучный друг, не отстаёт, кличет: Стеееееееееефен. Волнистая линия вдоль тропы. Они пройдут по ней сегодня вечером, возвращаясь сюда в темноте. Он разохотился на этот ключ. Ключ мой, за найм платил я. Но я ем его хлеб и соль. Отдай ему и ключ. Всё. Он захочет его. Это было у него в глазах.

– В конце концов,– начал Хейнc…

Стефен обернулся к холодно изучающему взгляду, в котором не было недоброжелательности.

– В конце концов, вы, на мой взгляд, способны добиться свободы. Лично вы, как мне кажется, сами себе хозяин.

– Я слуга двух господ,– сказал Стефен,–английского и итальянского.

– Итальянского?–переспросил Хейнc.

Безумная королева, старая и ревнивая. На колени предо мной.

– Есть и третий,–продолжал Стефен,–которому я надобен для определённых услуг.

– Что за итальянский?–снова спросил Хейнc.– О чём вы?

– Об имперской Британии,–ответил Стефен краснея,–и римско-католической апостольской церкови.

Прежде чем заговорить, Хейнс снял из-за губы волоконце табака.

– Это мне понятно,–спокойно произнес он.– Ирландец, смею заметить, должен думать именно так. Мы в Англии осознаём, что не слишком-то честно обращались с вами. Пожалуй, в этом повинна история.