Старайтесь не расставаться! Будьте счастливы, мои милые! Я, может, и не права! Она ласкова будет с вами, как я ласковая была, выйдя из моей матери. Моя голубая спаленка, просторная, воздух тихий такой, едва где облачко. Мир, молчание. Я б там могла навсегда остаться да вот. Чего-то нам не хватает. Сперва чувств пробуждение. Потом раз – и падение. А она теперь пусть изливается, если хочет. Слегка или вовсю, как хочет. Как угодно пусть изливается, потому что время мое пришло. Я всегда всеми силами старалась, когда мне давали. Всегда считала, если я двигаюсь, так и все двигается. Забот сотни, масса тревог, а есть хоть кто-нибудь, кто б меня понимал? Один за тысячу лет ночей? Всю жизнь я с ними живалась, а теперь они мерзкими мне становятся. И мерзки мне мелкие их тепленькие штучки. И мерзки жалкие их любезности в обхожденье. И вся жадность прямо сочится из маленьких их душонок. И вся лень прямо истекает из их наглых телес. Как мелки эти все сделки! А я вечно вид делаю. И знай себе весело распеваю. Думала ты такой весь блестящий и с благороднейшей осанкой. Ты всего-то чурбан. Думала ты великий во всех делах, и в преступных и в славных. Хиляк ты, и ничего больше. Дом родной! Уж сколь я могу так мои не их были поля ягоды в той ихней тамошности. За все наглое скверное неверное это их корить, ведьмы они морские. Нет! Не за все даже дикие наши плясы во всем их грохоте диком. Могу самуся средь них видевши, ворскла пульхрапригожая. Какая ж была она краса, дикарка Амазия, когда было накинулась на грудь другую мою! А Нилуша, уж и надменная, и чудачка, что норовит подтибрить собственнейших моих прядок! Тут уж они буянки. Хап цап! Цап хап! И клики сшиблись наши пока мы не прыг да на свободу. Златолетики, они глаголет, нипочем не глядите на свое имя! Да я от них граблюю вот тут что и от всего-то тошную я. Лунатствую одинешенька. А виною они во всем. Испускаю дух мой. О, горек конец! Скользну и скроюсь, пока еще они и не встанут. И никогда им не увидеть. И не узнать. И не надо меня им будет. И все это старо престаро, печально и престаро, и печально, устало я к тебе возвращаюсь, мой хладный отец, мой хладный безумный отец, мой хладный безумный страхоотец, пока прямо перед глазами встав, его ширь, мили и мили шири стоном стоностенающей, не сделают меня морезанесенной в соли насквозь до боли, и не впаду, мой единственный, в твои объятья. Вижу, как они подымаются! Спаси меня от этих жжужасных жал! Еще два. Одиндва далеболе боле. Так. Благоводие. Листья мои уплывают от меня. Все. Но один вот остается еще. На себе буду его носить. Напоминал чтобы про. Лфф! Утро такое мягкое, наше. Да. Бери с собой меня, отечик, как на базар игрушек бывало! Увидь я сейчас как он надвигается на меня под белораскинутыми крылами будто с Архангелска, я падаю я тут же б вся сникла у его ног, мышкой неслышкой, чтоб только омыться. Да, самое время. Вот куда. Сперва. Тут плавно сквозь плавни там кочки кусточки и туда. Нишкни! Чайка. Чайки. Вдалеке крики. Иду-иду, далекоо! Здесь кончено. Потом мы. Финн не Ганс! Бери. Лобзлобыззайяаа, меняпомнимяаа! До тыщитытыщконцааа. Лбз. Ключи от. Дан! Путь одинокий последний любимый долгий по-за
