Улица Ангела

Когда фильм окончился, экран исчез за занавесом и темнота наверху сменилась каким-то подобием золотисто-бурого рассвета, они отодвинулись друг от друга, и Тарджис не успел даже мельком увидеть лицо соседки. Множество людей вышло, такое же множество вошло, но их никто не беспокоил. Потом занавес опять раздвинулся, золотистые сумерки снова сгустились в мрак, и программа продолжалась. Но будет ли иметь продолжение то, что происходило не на экране, а в углу балкона и несравненно больше волновало его? В наступившей вновь темноте сердце Тарджиса забилось сильнее. Он опять прижался к соседке. Она не отодвинулась. И опять рука стиснула руку, теперь ладонь была, пожалуй, немного липкой, но все же ощущение было восхитительное. Уже много месяцев Тарджис не чувствовал себя таким счастливым, как в этот вечер.

Только когда программа вечера завершила полный круг и поезд, везший в Нью-Йорк молодого изобретателя, опять загромыхал через экран, незнакомка высвободила руку и стала натягивать перчатки. Тарджис уже с некоторого времени ожидал этой минуты. Когда его соседка поднялась, он встал тоже. Она пошла за ним, протискиваясь мимо протестующих колен. Так они дошли до наружной лестницы, спускавшейся в реальный мир, и только тогда Тарджис обернулся и заговорил. Он инстинктивно чувствовал, что они больше уже не те двое, которые сжимали друг другу руки в темноте. Близость между ними исчезла, и люди, стоявшие сейчас на площадке в свете ламп, были чужие друг другу, им все надо было начинать сначала. Эта инстинктивная или интуитивная уверенность продиктовала Тарджису слова, с которыми он обратился к незнакомке.

— Ну, как вам понравился фильм? — спросил он небрежно.

— Не скажу, чтобы очень, — ответила она ему в тон. — Не люблю я эту Кастелляр. Слишком уж она кривляется, если хотите знать. Можно подумать, что у нее пляска святого Витта. А вам она нравится?

— Гм… Не знаю, право… она все же хороша, — промямлил Тарджис, с трудом приходя в себя после ужасного потрясения: эта женщина была совсем не красива, мало того — даже нисколько не привлекательна! Она была много старше его, и наружность ее показалась Тарджису отталкивающей. Он сейчас только как следует разглядел ее лицо. Нос какой-то кривой, глаза немного косят. Ей никак не меньше тридцати. Черт возьми, какая неудача! Она еще что-то говорила, но Тарджис не дал себе труда вслушаться. От досады у него даже щипало глаза. Он шел рядом с ней вниз по лестнице, бормоча время от времени «да» или «нет» в ответ на ее замечания, но где-то внутри уже проснулся в нем злой, рассерженный человечишка, проклинавший все и всех.

— Ну-с, — промолвила его дама, когда они подошли к двери на улицу, — мы с сестрой уговорились здесь встретиться, так что я с вами прощусь.

— Всего хорошего, — сказал Тарджис угрюмо.

Субботний вечер шумел вокруг, но для Тарджиса он утратил всякую прелесть и смысл. Он машинально шел вперед, и так ему было себя жалко, так бесило все, что он готов был громко заплакать. Голова болела от долгого сидения на этом дрянном душном балконе, и во всем теле он ощущал какую-то странную ломоту. Куда идти теперь? Нигде ничего интересного. У кого много денег, кто хорошо одет и все такое, тот может ходить по ресторанам и ночным клубам и приглашать на танцы красавиц с прелестными обнаженными руками. А он, Тарджис, не принадлежит к таким людям. У него нет ни фрака, ни денег, да и танцевать он не умеет. Ничего не умеет… Ну и что же, что не умеет? Все равно он ничуть не хуже большинства тех окаянных жирных бездельников, которые имеют деньги и сорят ими, в то время как ему, Тарджису, приходится рассчитывать каждый пенс. Посмотрите-ка на эту компанию в шикарном автомобиле, в бриллиантах и мехах, в белых крахмальных манишках! Наверное, едут куда-нибудь танцевать, а потом будут кутить, пить и бог знает что еще делать. Свиньи! Он ничем не хуже их. Нет, он лучше, потому что трудится. Такая несправедливость хоть кого сделает большевиком! Тарджису не очень-то нравился второй жилец миссис Пелумптон, Парк: угрюмый, неприветливый парень и к тому же еврей. Но он не осуждал Парка за то, что тот — большевик. Он чувствовал, что и сам близок к тому, чтобы стать большевиком. Да, но чем это ему поможет?