Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени

Вошел секретарь крайкома по идеологии Кулаков. Увидел меня, нахмурился.

— Что у тебя? — довольно нелюбезно встретил его Георгиев.

— Из Тальменки. Заключение парткомиссии.

— Успеется! После обеда зайди.

— Как скажете, Александр Васильевич.

Кулаков вышел, снова обдав меня мимолетным ледяным взглядом. «Ну все! Решил, что я на него жаловаться прибежал», — некстати вспомнил я недавнюю стычку с Кулаковым по поводу одного нашего молодого автора.

И началось чтение очерка. Георгиев шумно дышал, кряхтел, отдувался, крутился в кресле, чесал затылок, беспрестанно вертел в руке карандаш.

Наконец дошел до самого опасного, по моему мнению, места. Приведу его полностью, не такое оно, кстати, и большое.

Говорит Илья Яковлевич Шумаков:

«...Бобы, кажется, перехвалили. Мороки с ними много, а толку мало. Нынче был случай, ну прямо анекдот. Приехал я как-то в бригаду, смотрю, недалеко от фермы посевы бобов до того заросли лебедой, что их и. не видно. Говорю бригадиру: страви хоть скоту эти 12 гектаров, если не сумел вовремя обработать. Приезжаю через несколько дней и не могу узнать поле: стоят бобы чистенькие, правда слегка помятые, а в междурядьях ни травинки. «Молодцы, говорю, давно бы так-то». А бригадир смеется: «Это овцам спасибо, они пропололи...»

И что, слушай, за растение? В зеленом виде ни одно животное не ест. Надо молоть на муку и подмешивать к силосу либо к фуражу. А это денег стоит. Да сколько затрат на выращивание! Нет, брат, не тот конь. Горох, пожалуй, лучше приживется».

Я сидел, затаив дыхание.

А Георгиев, кряхтя и крутясь в кресле, прочитал это место три раза подряд, Так ничего и не сказав, стал читать дальше. А там уже и немного осталось.

Прочитал. Отложил очерк, задумался.

— Куда хочешь эту статью дать?

— В альманах «Алтай». В последний номер за год.

— Ну что сказать, — откинулся в кресле. — Все здесь верно. Прошибли мы с этими бобами. И ученые наши хороши. Считали, считали — и просчитались.

— Значит, очерк можно печатать?

— А куда против правды денешься? Не мы — так другие напечатают. Еще хуже, — и подает мне очерк. — Давай!

— Александр Васильевич, еще одна просьба. Завизируйте, пожалуйста. Без вашей визы очерк не пропустят.

— Лито?

— И лито, и издательство, и сектор печати.

— Да, это у нас — пожалуйста! — и написал на оборотной стороне последней страницы: «Печатать без исправлений и сокращений. А. Георгиев»...

Летел я из крайкома, как будто несло меня суховеем.

И дальше все пошло молниеносно, словно только и ждали решения Георгиева, хотя о нем никто еще и не подозревал.

Утром звонит мне директор издательства Лавренов:

— Лев Израилевич, в одиннадцать нам с вами велено быть у зав. сектором печати крайкома.

— По какому вопросу?

— Не говорят. Чувствую, вляпались мы с вами в неприятное дело.

— Ничего, Геннадий Викторович, бог не выдаст, свинья не съест.

В половине одиннадцатого зашел за Лавреновым.

— Лев Израилевич, у вас такой вид, словно на праздник собрались. А я всю ночь плохо спал. Вот чую, чую...

Неважное у тебя чутье, товарищ директор издательства!

В отделе печати — сбор дружины. Нет только никого из цензуры. Ладно, ладно, голубчики, мне-то все понятно. Вы свое гнусное дело сделали, кого надо насторожили — и в сторонку. Мол, и я не я и свинья, точнее овца, не моя.

Ну, посмотрим, посмотрим!

Зав. сектором печати открывает... Что? Совещание? Собрание? Избиение? Не знаю, как уж и назвать.

— Лев Израилевич! Когда я пришел в «Молодежь Алтая», вы были моим первым учителем! — маленький, стремительный, он живо жестикулирует, голос полон пафоса. — И хорошим учителем, Именно вы говорили мне, что в статье все должно отражать правду жизни. А что же получается теперь?

Он бросил, можно даже сказать, швырнул на стол очерк «В сушь».

— Сомнительный автор, клеветническая статья. И ваша собственноручная подпись в качестве главного редактора альманаха. Как же прикажете это понимать, Лев Израилевич?

— А так, что я от своей подписи не отрекаюсь, автора считаю очень перспективным и честным литератором. А его очерк «В сушь» талантливым и правдивым.

Как говорится в таких случаях, шум в зале. Ну, хоть и не в зале, но в достаточно большой комнате.

— Значит, вы так определяете статью, порочащую бобы? — Я нажимаю на слово «очерк», он — на «статью». — А знаете ли вы...

— Политическая культура?