Ульмская ночь (философия случая)

А. - Может быть, но я говорю только о том, что есть. Вдобавок, думаю, что грозы, от которых в войнах и революциях погибла верно пятая или шестая часть русского народа, могут уменьшить в нем надолго бунтарское начало и ослабить любовь к грозам, - если это начало и эта любовь у него были в большей мере, чем у других народов (в чем я весьма сомневаюсь). Пойдем дальше: возьмем философию истории Бокля, еще не очень давно столь популярную в мире вообще и у нас, в частности. Из четырех основных принципов "Истории цивилизации в Англии" важны первый, второй и четвертый (третий лишь представляет собой развитие первых двух). По первому принципу Бокля, прогресс (включая сюда и его революционную форму, - революция ведь есть "варварская форма проогресса") составляет функцию количества познаний в данной стране и их правильного распространения между разными слоями народа. Поневоле, приходится признать, просто по данным о числе неграмотных, о числе школ и т. д., что, согласно этому принципу, в России социалистическая революция должна была бы произойти позднее, чем во всех других странах, считающихся или считавшихся великими державами (кроме Японии), и позднее, чем в целом ряде маленьких передовых государств. Второй Боклевский принцип требовал от руководителей прогресса "пытливого сомнения", а также содействия такому сомнению в народных массах. Если существовали люди, которым по природе было чуждо, совершенно, "на 100 процентов" чуждо, сомнение, то это были именно Ленин, Троцкий, Сталин. Все они были люди одного и того же миропонимания, - хотя общее миропонимание нисколько не помешало Сталину раздробить череп Троцкому и сотням других марксистов. Нельзя также сказать, чтобы вожди Октября очень старались приучать к сомнению народные массы. То же самое относится и к последнему принципу Бокля: прогресс выше там, где слабее всего влияние государства на жизнь народа, в частности, на его умственную жизнь⁽¹³³⁾. В приложении к СССР этот принцип даже улыбки не вызывает. Бокль устарел? Тогда обратимся к системе Дильтея, и по сей день считающейся новым словом в истории философии. По этой системе, история есть перемена религиозного миропонимания, - "поиски души" ("wir suehen Seele"). Бесполезно было бы, играя словами, говорить, что и большевики принесли с собой новое религиозное миропонимание: Дильтей, вышедший из Шлейермахера, говорил о духовном и религиозном никак не в том смысле, в каком Сталина или Берию некоторые глупые люди считают "религиозными натурами". По более или менее условному расчету Дильтея, интеллектуальная история Европы, от Фалеса до наших дней, сводится к 84 поколениям⁽¹³⁴⁾. Коммунисты - первое "поколение", которое никакой религиозной идеи не принесло (если только не играть словом "религиозный"). Эрнст Трельш, в своей недавно "гремевшей" или еще гремящей книге⁽¹³⁵⁾, считает одной из основных проблем мира: "Как мог бы человек избежать душевного "раздробления", избежать атомизации в историческом процессе, как он мог бы спасти свою "жизненную субстанцию"? Большевики, как позднее и национал-социалисты, поставили себе за дачу прямо противоположную. У них Zermalmung и средство, и даже цель. Верно ли, что "история есть история книг"? К сожалению, я этому и вообще не верю. Если же такое положение верно, то большевики в историческом процессе просто не существуют, - "тем хуже для фактов". Ведь своих книг они не создали, - ни одной. Брошюра, написанная Лениным в 1917 году "Удержат ли большевики государственную власть", - это самое лучшее, или даже единственное и, в смысле политической проницательности, очень выдающееся произведение, однако, чисто практическое и никаких новыых теоретических идей в себе не заключающее. У них есть чужие произведения, "Капитал" и поистине страшный своей общедоступностью "Коммунистический Манифест", работы действительно в высшей степени замечательные. Есть и гораздо менее замечательная "Гражданская война во Франции". Есть тысячи три компиляций по этим книгам, относящихся ко всевозможным предметам... В конце же перечня философско-исторических систем, неприложимых к советской революции, вспомним еще Гегеля. Он ведь большевикам все-таки троюродный дед, через Маркса. Гегель усматривал в принципах 1789 года торжество абстрактной добродетели, с ее спутником, - подозрением. Робеспьера они привели к терррору, и нужен был Наполеон с его огромной силой характера, чтобы найти выход из этой триады Добродетель-Подозрение-Террор. "Никогда в истории не было подобных побед, говорит о Наполеоне Гегель, - никогда не было столь гениальных походов - и никогда не обнаруживалось с большей ясностью бессилие победы". Гегель проследил влияние брошенных революцией, идей на жизнь Западной Европы и признал, что они подчинились национальному характеру и коренной религии каждого из народов: в католических странах произошло одно, в протестантских другое. "Это ложное правило, будто оковы права и свободы (так и сказал: "die Fesseln der Freiheit") могут быть сброшены без освобождения совести, что возможна революция без реформ. "Наполеон так же не мог принудить Испанию к свободе, как Филипп II Голландию к рабству". Лучше же всего оказалось положение в немецких землях, где каждый компетентный гражданин имеет доступ к государственным должностям и правительство покоится на мире чиновников: "Die Regierung ruht in der Beamtenwelt". Он заканчивает книгу словами своей теодицеи, о "Rechtfertigung Gottes in der Geschichte"⁽¹³⁶⁾. Каждое его слово - "кинжал в спину" Октябрьской революции. Как видите, я с достаточным эклектизмом перечислил вам философию истории самых разных взглядов.