Улыбайлики. Жизнеутверждающая книга прожженого циника

Изба начала покачиваться, напевая приятным тенором: «Баю-баюшки-баю, ай-люли, ай-люлю».

Потянуло на сон.

– Ноги у избы проверить надо, – подумал я, с трудом отрывая взгляд от кровати, – год, наверное, не смазывали.

Смазать ноги избы, чтобы перед сносом они не скрипели, – это все, что я мог сделать для Ягудиной и ее музея. А еще я мог навсегда убраться отсюда, чтобы не сгореть от стыда за свое малодушие.

Господи, подумал я, ну почему наша работа чаще всего расположена близко от дома, но далеко от совести.

На полянке было пусто. Куриные ноги высились чудом монументальной архитектуры.

Я постучал по металлу.

Изба кокетливо заквохтала и, угрожающе затрещав, подпрыгнула.

– Ты чего куру волнуешь? – раздался мрачный голос.

Я обернулся.

Позади стоял Леший с мячем.

– Ты кто? – быстро спросил я.

– Я?.. Сотрудник… – он отвел взгляд.

– Какой сотрудник?

– Этот… как его… Научный…

Я подошел вплотную к Лешему и внимательно вгляделся в его бороду.

Передо мной была роскошная борода, увитая цветами и шишками.

– Борода, конечно, бутафорская?

– Так точно, – быстро выпалил он. – На клею!..

– Проверим!.. – Я схватился за конец бороды и что силы дернул.

– Ты чего творишь?! Больно! – завопил он и, выронив мяч, побежал к лесу.

Я поднял с земли мяч. Он был теплый и мягкий.

Сдобный, одним словом…

– Как дела, мой круглый друг? – спросил я игриво.

– Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел! – пропищал мяч. – А вот от тебя… трудно сказать…

– Действительно, – согласился я, – тем более что твое, так сказать, лицо мне до боли знакомо!..

Колобок вдруг отчаянно взвизгнул, выскользнул у меня из рук и с неколобковской скоростью зигзагами помчался по поляне.

– Варфоломеев, стой! Стой, хлебная душа! – закричал я, но мяч лишь увеличил скорость.

Мне удалось его поймать минут через двадцать, выслеживая в кустах по свежему хлебному запаху и совершив в финале отчаянный вратарский прыжок.

Мы сидели под мохнатой сосной. Вокруг, как на иллюстрации из детской книжки, из земли торчали огромные грибы. На деревьях неподалеку гроздьями сидели русские соловьи и в унисон пели «Во поле березка стояла». Под их тяжестью ветви деревьев угрожающе трещали.

Нереальную идиллию нарушал плачущий мяч.

– Земля слезам не верит! – сурово сказал я. – Рассказывай, Варфоломеев, что это за маскарад? Почему ты Колобок? Тут что, лаборатория генной инженерии?

– Это все она, проклятая старуха! – затараторил Варфоломеев, давясь слезами. – Мы прилетели и говорим, чтобы сматывала свой музей. А она – ни в какую. К столу позвала, расстегаи в рот сует, будь они прокляты, квасом хмельным поит. И все про свой Музей Сказки твердит, в смысле, что надо сохранить.

Мы, значит, Диспетчеру звоним – так, мол, и так, что делать? А ты же его знаешь, он разорался – дай, говорит, старухе двадцать четыре часа, чтобы съезжала – и ни минуты больше.

Ну, тут все разнервничались, ситуация стала накаляться – Диспетчер орет, старуха плачет, кот ее, сумасшедший, кричит: «Дайте “Вискаса” свежего, а то всех порву!..»

Ну, в общем, у Соловья нервы не выдержали, и он на землю окурок бросил. Старуха аж взвилась – вы, кричит, специально окурок на сухую траву бросили, чтобы меня пожарники закрыли!..

Мы ей говорим – бабуля, успокойтесь, какие пожарники – завтра в любом случае тут все бетоном зальют!..

Колобок Варфоломеев трагично замолчал.

– Я понял, – сказал он. – Никогда нельзя говорить старым людям про бетон.

– Почему? – удивился я.

– Не знаю, может, им это про кладбище напоминает, и они сильно расстраиваются, – неопределенно сказал Варфоломеев. – А может старуха левый бетон покупала, когда музей строила, и он потрескался?

Колобок вздохнул и горестно продолжил:

– В общем, как только мы про бетон упомянули, старуха сразу как-то успокоилась, но стала чернее тучи. Ладно, говорит, я все поняла, сейчас пойду, вещички соберу, а вы пока на кроватку ложитесь, отдохните перед дорогой. Мы говорим – спасибо, мы лучше погуляем. И тут, поверишь, как-то сразу погода испортилась. Только минуту назад солнце светило – и вдруг дождь пошел со снегом. И как мы ни поворачиваемся, снег почему-то в лицо бьет. А мы еще квасу старухиного напились, ноги у нас тяжелые, глаза слипаются… Короче говоря, мы на старухину эту кровать и прилегли.

Тут грохнуло что-то, и все!..

– Что «все»?

– Перевоплотились мы! – с народным отчаянием взвыл Колобок.

– М-да, страшная какая-то сказка получается, – я сочувственно покачал головой.

– Какая сказка – триллер это! – всхлипывая, продолжил Колобок. – Представляешь, только я стал приходить в себя от этого кваску хмельного, только глаза открываю – смотрю, а я круглый, ног-рук нет, на тарелке лежу, а надо мной стоят Леший, Соловей-Разбойник и Волк.

У всех стопки водки налиты, и Леший, подонок, нож в руках держит и говорит: «Ну, ребята, нашего товарища, конечно, жаль, но голод не тетка, – так ведь в народе говорят?»

А Соловей-Разбойник заржал и говорит: «Я тоже поговорку про родственников знаю: «Голодной куме – хлеб на уме».

Я как в параличе на тарелке лежу и Волку подмигиваю – ведь это моя последняя надежда.