Улыбка Афродиты. Смерть прокурора

Зло не иссякло со смертью Миртила, и как ни старался Пелопс смягчить гневную душу царского возницы, как ни старался богатыми жертвами смягчить гнев его отца, бога Гермеса — все было напрасно.

Однажды сын Пелопса от первого брака Хрисипп был убит сыновьями Гипподамии, Атреем и Фиэстом. Они боялись того предпочтения в наследстве, которое, как они подозревали, мог оказать старшему и любимому сыну отец. В страшном гневе Пелопс сослал Гипподамию с глаз долой, в Арголиду, обвинив ее в подстрекательстве, и вместе с нею братьев-убийц. Атрей и Фиэст в скором времени погибли на чужбине один за другим, а Гинподамия, удрученная горем, наложила на себя руки. Ее кости впоследствии были перенесены в Олимпию. Внутри Альтиса, у входа Процессий, есть место недалеко от Пелопиона — так называемый Гипподамий, размером около плетра, обнесенное каменной стеной. Один раз в год сюда открыт доступ женщинам, которые приносят жертвы Гипподамии и совершают другие обряды в ее честь.

Зло не иссякло и тогда, когда истреблен был весь род Пелопса до последнего колена. Словно лесной пожар, расползалось зло в разные стороны, пожирая все новые жертвы среди рода Эномая тоже, ибо за злодеяния отцов воздается в детях и внуках их многократно.

Последним смерть настигла младшего сына Эномая по имени Левкипп. Этот Левкипп был влюблен в Дафну, но не имел надежды взять ее в жены, сватаясь открыто, потому что девушка была сестрою юного Эионея, одного из убитых отцом Левкиппа женихов. И тогда Левкипп придумал хитрость. Он отрастил волосы и, заплетая их, как делают девушки, и надев женский наряд, пришел к Дафне. Он сказал, что хочет охотиться с Дафной и ее подругами на диких зверей. Скоро все увидели, что новая девушка на охоте искуснее всех, к тому же она чрезвычайно услужлива и покладиста, и так Левкипп вошел с Дафной в близкую дружбу. Однажды девушки пожелали купаться в Ладоне и заставили Левкиппа раздеться против его воли. Увидев, что перед ними мужчина, они узнали его и в ярости убили, поражая копьями и ножами.

Так зло, порожденное от зла, росло и множилось долгие годы, пожирая себя, пока не исчезло окончательно. Долго еще на старом пепелище, выжженном дотла, не проклюнется нежный, зеленый росток, не оскверненный ничьим злодеянием…

Угасли в воздухе последние дрожащие звуки кифары, но еще долго молчали гости. Затем, словно очнувшись, окружили певца, и каждый наперебой восхвалял его искусство, спрашивали все его имя и имя отца, и город, откуда он родом, предлагали деньги и угощали вином беспрестанно. Слезы, исторгнутые аэдом из глубин души, долго стояли у всех в глазах. Просветленные, они с любовью глядели друг на друга, как мать взирает на своего младенца, и были щемяще счастливы этой навеянной любовью.

Раб-сириец, приблизившись к Гнафону сзади, шепнул на ухо, что господина там спрашивают, и, если господин не против, он проводит его немедленно.

Оба удалились.

Званый ужин тем временем продолжался. Напоследок рабы внесли уложенные в плетенках сладости и фрукты, и пироги всех сортов — и критские, и самосские, и аттические. Хозяин своим примером подал знак пить из меньших кубков и велел рабам обнести гостей вином, которое было как бы противоядием против выпитого прежде.

Наконец прозвучал условленный сигнал к окончанию пира, и все поднялись с мест, обращаясь к Дамасию с похвалами за чудно проведенное время и за роскошные дары.

Глава 10

Асамон отправился на поиски приятеля и в переходе, в том же самом углу, заметил своего кифареда в компании с двумя какими-то оборванцами. Одного из них он, впрочем, узнал — это был прежний флейтист, а второго, с физиономией озлобленного бездельника, видел впервые.

Шитые золотом одежды и повязка были пожалованы кифареду в дар за его искусство растроганным Феспидом, и теперь он красовался в этом наряде перед оборванцами на вершине своего успеха — пьян, брюзглив и великодушен. Он швырял на пол со звоном то одному, то другому золотые монеты, но не прежде, чем тот гавкнет во весь голос и подпрыгнет при этом, как заправская собака. Голос кифареда был скрипуч, неприятен, к тому же он громко икал через слово, бахвалясь перед оборванцами, и Асамон подумал, в какой жалкий и недостойный сосуд влит небом его божественный гений.

Было непонятно, зачем певцу понадобились эти два ничтожных человека, наперебой изображающие собак, хотя по злобному блеску глаз Асамон видел — флейтист готов немедленно с живого содрать со счастливца кожу, как это сделал Аполлон, когда проиграл сатиру Марсию состязание в игре на флейте. Они все слишком самолюбивы и злобны, эти служители Муз, проповедующие добро.

Любопытно, что связывает между собой всех трех — посредственного флейтиста, бездельника и творца? Неужели одна только зависть к успеху и унижение ради этой подачки? Или в основании всякой дружбы сокрыта также ненависть, и она более искренна, ибо не выставляется напоказ?