Улыбка Джоконды. Книга о художниках

Живопись любят все. Ну почти все. Одни внимательно рассматривают картины и ищут в них скрытый смысл. Это эстеты. Знатоки. «Восприниматели творчества», по выражению Нечкиной. Другие бегло скользят глазами по холсту, мгновенно приходя в восторг или негодование. Для этой части зрителей искусство делится на две категории: на то, что понятно, и то, что непонятно, а следовательно, чуждо и плохо. Это обычные люди. Масса.

Иван Крамской удовлетворял вкусы как знатоков, так и рядовых зрителей. Для первых – «Христос в пустыне», для вторых – «Незнакомка». И нескончаемая галерея портретов. Лица интересны всем. Опять же, многим любопытно узнать, как одевались в прошлое время, какие фасоны платьев были в моде, бархат или шелк… и т. д.

Живопись живописью, но в контексте сегодняшней жизни, с ее трудностью и даже жестокостью, с пренебрежительным отношением к искусству, небезынтересно взглянуть на жизнь самого автора картин, на знаменитого шестидесятника прошлого века – Ивана Николаевича Крамского. То, что он – художник и критик, теоретик реализма, педагог, организатор Петербургской Артели свободных художников и один из основателей Товарищества передвижных художественных выставок, все это более или менее известно. А вот каким он был человеком, как шел к своему успеху, что творилось в его душе, о чем он думал и чем терзался? Вот об этом попробуем хотя бы немного рассказать. Советские искусствоведы почитали жизнь Крамского за «образец самоотверженного, бескорыстного служения искусству». Ныне многое переоценивается заново да и вообще в ходу скепсис. Возникает сомнение: такое ли уж бескорыстное? Давайте разберемся вместе…

Одержимость маленького провинциала

Кто же виноват, что я, уличный мальчишка, родился в нищете и, не вооруженный ни знанием, ни средствами, поплыл в таком море.

Иван Крамской

Действительно, никто не виноват. У каждого своя судьба. У каждого своя стартовая площадка. Крамской готовился к взлету в глухой провинции. Ну почти глухой.

Когда много лет спустя модного петербургского художника попросят написать автобиографию, Крамской напишет: «Я человек оригинальный: таковым родился». Родился он в Острогожске Воронежской губернии, в «уездном городе, где нет мостовых», в семье потомственных писарей (дед – писарь, отец – писарь), поэтому с детских лет Ванечка Крамской был пристроен к «каллиграфии». Следующая наука была иконопись. Первая живописная работа – «Смерть Ивана Сусанина». Возможно, подвиг Ивана Сусанина и вдохновил юного Крамского на первый его бунт: покинуть острогожскую тихую заводь и отправиться в плавание, в неведомые дали. Ему было 16 лет. В груди кипела «жажда воли и побед». И в дневнике, который он вел, Крамской признавался: «Страшно мне в видимом мире, ужасно пройти без следа!» То есть юноша уже мыслил глобально: непременно оставить свой след в жизни.

У него не было образования, не было знаний, но уже, по его собственным словам, «кулачонки сжимались от самолюбия». Самолюбие (согласно словарю Ожегова, чувство собственного достоинства) переросло в честолюбие (в жажду известности, почестей). Короче говоря, Крамской с младых лет был, как говорим мы сегодня, амбициозен.

Удачей для Крамского обернулась встреча с харьковским фотографом Яковом Данилевским. Он определил «уличного мальчишку» в ретушеры. У Данилевского Крамской прошел прекрасную школу человеческих портретов, ретушировал и раскрашивал сотни фотоснимков. Вместе с фотографом будущий художник много поездил по губерниям и уездам и запасся на будущее огромным жизненным материалом, который позволил ему в дальнейшем работать легко и свободно: глаз был наметан…

Но провинциальные скитания – это всего лишь первая прикидка. Трамплин. А цель у Крамского уже намечена – Петербург. В 1857 году 20-летнего ретушера переманил к себе известный петербургский фотограф Александровский. Затем Крамской работает у другой фотознаменитости, Деньера. Добивается превосходных результатов, и его именуют в кругу петербургских фотографов не иначе, как «бог ретуши». Тут высветлил, там затемнил – и лицо на фотографической карточке почти что сияет. Однако Крамской понимал, что ретушь – это дело вторичное. Он ощущал себя уже уверенным рисовальщиком и мечтал о настоящем творчестве. «О, как я люблю живопись! Милая живопись! Я умру, если не постигну тебя хоть столько, сколько доступно моим способностям… Без живописи внутренняя моя жизнь не может существовать. Живопись!.. В разговоре о ней я воспламеняюсь до последней степени. Она исключительно занимает в это время все мое внутреннее существо – все мои умственные способности, одним словом, всего меня…»

Способности были более чем достаточные, и Крамского приняли в Академию художеств.

Из Академии в Товарищество

Академия с ее ученическим классицизмом мало что дала Крамскому.

– Пуссена копируйте, Рафаэля…