Улыбка фортуны

Министерство здравоохранения находится недалеко от дома на улице Горького, где жил К. И. Скрябин. К нему ехал шофер (вез почту), и я попросил подбросить и меня. Когда шикарная машина академика подкатила к подъезду министерства и я из нее вышел, в дверь входил заместитель министра. Приняв меня за важную птицу, он провел меня к себе в кабинет и стал расспрашивать, зачем я приехал. Я уклончиво начал объяснять. Он, сообразив, что я от академиков, написавших первое письмо (которое они уже получили), сообщил успокаивающие вещи: создана специальная комиссия и так далее. Я не стал его разубеждать в степени своих полномочий и пошел к выходу встречать Иру. Она, как всегда, опоздала, заставив нас с товарищем поволноваться. Потом мы копии письма отнесли в Прокуратуру СССР и Главному психиатру Москвы.

Обо всем этом мне пришлось рассказать в ГЕЛАНе и вот почему. В райком собрали секретарей всех комсомольских организаций. Была беседа какого-то полковника из КГБ. Он говорил о бдительности и, в частности, о подписантах. Дескать, есть люди, которые под видом коллективных писем пишут прокламации. Письма эти по адресу не отправляются и пишутся одним человеком, который подставляет ряд фиктивных фамилий. Наш секретарь комсомола пересказал этот доклад в коллективе лаборатории. И я стал опровергать версию о том, что письма не отправляются по адресу. Мне сначала не верили, тогда я и поделился собственным опытом.

21 августа 1968 года был суд над А. Марченко. Речь прокурора вызвала возмущение в зале. Когда он сказал, что Марченко, менявший работу грузчика, на языке стахановцев 30-х годов назывался бы летуном (Марченко после освобождения из лагерей был почти полным инвалидом, ему отказались делать операцию на черепе, так как содержание гемоглобина в крови не превышало 28 %), сидевший рядом со мной Дремлюга выкрикнул: «Дурак!», а у меня вырвалось: «Подлец!». В зале сидели оперативники, и меня в перерыве милиционер отвел в соседнюю комнату, где группа людей в штатском, явно распорядителей процесса, учинила мне неофициальный допрос.

— Вы вели себя во время речи прокурора вызывающе.

— Простите, я увлекся спором с соседом и не слушал прокурора.

— Но Вы выкрикнули слово «подлец», когда прокурор говорил о летунах.

— Я не слушал, о чем он говорил, так как не только увлекся разговором с соседом, но и вспылил, когда он меня назвал дураком.

— И что Вы ему ответили?

— Не помню, что-то не очень вежливое, кажется, я его назвал подлецом. Но это сгоряча.

— Отведите его на автобусную остановку, — приказал «штатский» старшине милиции. — И чтоб его больше в зале суда не было.

С остановки я вернулся в здание суда, чтобы обо мне не беспокоились. Были случаи, когда «болельщиков» возле политических процессов сажали на пятнадцать суток за «нарушение порядка». Но друзья мои настолько были поглощены разговором, что меня не заметили, а вот старшина внимание обратил. Он опять проводил меня до автобуса и проследил, чтобы я в него сел. Потом Ася с Костей Бабицким (мужем моей свояченницы Тани Великановой) ходили разыскивать меня в ближайшее отделение милиции и изрядно поволновались, а я, будучи уверен, что меня после первого задержания видели, уехал домой. Спеша на суд, Ася сильно разбила коленку, во время поисков меня она распухла и вечером ей наложили гипс.

В этот день сообщили о введении наших войск в Чехословакию. Я как менее эмоциональный и наблюдавший истребление при нашем попустительстве поляков, мог заниматься своим делом или смотреть телевизор. Другие реагировали иначе. Вечером к нам заехали Костя с Таней (Асиной сестрой). Костя спросил меня, как я реагирую на интервенцию наших войск. Я ответил:

— Отрицательно. Задушив «Пражскую весну», большевики создадут миф о том, что социализм мог бы быть с человеческим лицом.

Костя безнадежно махнул рукой и они ушли. Мне тогда и в голову не пришло, что он «зондировал почву», собираясь пригласить меня на демонстрацию в качестве свидетеля.

В полдень 25-го Костя Бабицкий с друзьями — Литвиновым, Богораз, Горбаневской, Дремлюгой, Делоне и Файнбергом — вышли на Красную площадь, сели у Лобного места и подняли лозунги. Их избили и увезли в милицию.

Вечером 25-го я поехал к Бабицкому за лекарством для Аси, но попал на обыск и был задержан. Ася позвонила по телефону. Из ответов я понял, что звонит она, и успел крикнуть в грубку: «Здесь обыск!» — пока следователь не надавил на рычаг.

Ася, как и я, не знала о демонстрации и думала, что начались повальные обыски по изъятию самиздата. И вот они с Ирой Кристи поехали «на всякий случай» предупредить своих знакомых — «а вдруг у них что-нибудь есть». Пара эта, наверно, выглядела трагикомично: Ася в гипсовой ноге, а Ира в это время лечилась голодом, не ела больше месяца и напоминала скелет, обтянутый кожей.

В октябре был суд над демонстрантами. Ася как родственница попала на суд, а я толкался на улице. Среди «болельщиков» завязывались новые знакомства. О том, что тут происходило, уже написано в книге Н. Горбаневской «Полдень». Некоторые знакомства послужили началом дальнейших приключений.