Улыбка и слезы Палечка

Фульвио в свои пятьдесят лет был человечек с огненным разумом и щедрым сердцем. Он любил Рим, и тем, кого он сопровождал, казалось, что они живут не при Пие II, а во времена цезарей. Он знал здесь каждое местечко на земле и под землей, где скрывались, прячась в плюще и боярышнике, следы древности. Следы действительно скрытые, и можно только догадываться, где Цицерон произнес свою первую и где — четвертую речь против Катилины; и лишь по форме земной поверхности узнал Фульвио, что вот здесь стоял цирк Максенция, а там были термы Каракаллы. Город, похожий на большой рыбацкий поселок с несколькими колоссальными зданиями, был весь усеян развалинами цезарских сооружений. На вершинах знаменитых холмов повсюду — среди олив и кипарисов то несколько колонн, то кусок смело выгнутой арки — и особенно по вечерам, в лунном свете, тоскливо и печально выглядит белоснежный мрамор под черными кипарисами и пиниями. Хмуро стоит Капитолий, пусто на Яникуле, откуда лучше всего вид на белый и седой Рим с высохшим Тибром и папской твердыней — замком святого Ангела. Оттуда видны Пантеон и грани строений, воздвигнутых Траяном, вон там — собор святого Петра, напоминающий своими приземистыми башенками, бастионами, бойницами и огромным фасадом Ватикана большую крепость посреди безоружного города, населенного беспечными и ленивыми людьми.

В этом бедном и веселом городе не было улиц, и часто нога спотыкалась о густо разросшийся побег плюща или огромный чертополох. Глаза Палечка, с самого его детства привыкшие глядеть вдали, искали на горизонте мягкие, отлогие возвышенности, описанные Горацием и воспетые Вергилием, и находили их в белоснежной мгле, что протянулась перламутровым пологом где-то между землей и бледно-голубыми небесами. И вдруг глаза Палечка видели, что Рим — великий и прекрасный город, у которого в данное время только прошлое и будущее, а настоящее смутно и бесформенно. Столько разрушенных сводов и триумфальных арок стоит на этой земле, столько обезглавленных колони торчит без видимой цели и смысла вдоль дорог и среди заглохших садов, столько белого камня нагромождено на площадях, столько разбитых обнаженных статуй валяется в сухих и горьких травах у зловонных вод Тибра!

Синьор Фульвио водил Палечка на Аппиеву дорогу, мимо крепостей и катакомб, показывал ему рыжую Кампанью и летучие арки римского водопровода. Под сенью вязов и платанов, в глине и плевелах лежали куски мраморных рук и голов, обломок женской груди из розового мрамора, тело юноши с девичьим торсом, причем Фульвио торжественно объявил, что это — мраморное воспроизведение одного из гермафродитов Калигулы.

Говорил Фульвио и о папе Пие, которого любил и перед которым преклонялся. Этот папа не только обладает глубокими научными познаниями, но и тонко чувствует. Он любит итальянскую природу, совершает в носилках путешествия по всей стране, разыскивает древние храмы и крипты и заседает там со своими кардиналами и учеными друзьями, беседуя о Древнем Риме, об Элладе. Велит, чтоб ему читали стихи, и тешится мыслью, что сам он — прямой потомок Энея. Вергилиеву поэму папа знает всю целиком наизусть и с особенным вдохновенном декламирует стихи, содержащие военные или морские эпизоды. Папа любит воинов и искателей счастья. Так, например, любимец его — Франческо Сфорца[166], которого толпа в восторге втащила когда-то прямо на коне в Миланский собор.

Тут Ян вспомнил, что его король искал дружбы и союза именно с этим счастливым Сфорца…

А Фульвио продолжал свой рассказ. О папе, который исколесил всю итальянскую землю в поисках древнеримских реликвий для своих коллекций. Но он не только собирает! Он велит каждую статую скопировать, обмерить, исследовать — с той целью, чтоб были вновь найдены законы подлинной красоты, которыми руководились античные мастера. Вокруг папы собрались поэты и ораторы, эпистолографы и аббревиаторы, знатоки латинского языка. Возвращается век Августа, со всем блеском и великолепием его двора. Роль Овидия при папе играет поэт Кампано[167]. Сам папа любит повторять его остроумные и вдохновенные эпиграммы.

Папа просвещенный человек и, быть может, единственный из здешних правителей, не согласующий своих действий с указаниями звездочетов. Вся итальянская земля — в руках у этих басурманов: греков, мавров, евреев. Только к папскому двору путь им заказан. Папа не верит в колдовство и чары; все знают, как во время Базельского собора он выгнал одного знахаря и вылечился от лихорадки при помощи верховой езды, которой в молодости предавался со страстью.

Тут Палечек опять вспомнил своего государя и решил, что непременно расскажет королю Иржику об этой особенности папы.