Улыбка и слезы Палечка

— Дожем называется, а просто обыкновенный городской голова. Готов биться об заклад, что коли сам не крадет, так родные, — потому без воровства такой роскоши быть не может! Так мы у себя членов магистрата попросту через окошко ратуши на улицу выбрасываем, а внизу на копья их принимаем, аж потроха наружу лезут. И им аминь, со всеми плутнями ихними. И попы у нас не смеют так чваниться. Позовешь — придет и проповедует, сколько тебе нужно. Поп — не господь бог, он должен нам тело и кровь Христову давать, — а так, что на него смотреть-то!.. А такой порядок, что в город одну рыбу возят, — плохой. У нас там поросятки этакие — и жирненькие, и постные. А без свининки какое питанье! Опять же вино. Здешнее вино, может, кому, и нравится, да разве с нашим пивом сравнить! Пьешь, и мороз тебя от удовольствия по спине пробирает… А коли уж об еде речь зашла, надо сказать так — больно мало ее у вас. А мы хорошо едим, много и долго. Соуса там ваши всякие дурацкие нам ни к чему, а вот мясо любим. А потом гуси! Ну куда этим вашим чайкам-хохотуньям и птицам разным с болот до гусей наших? Да такой гусь просто благословение божие, и мы до тех пор бороться будем, пока каждый по воскресеньям гуся на противне не заимеет… Капусту взять! У нас капуста не чета вашей. И свинья у нас другая, не то что у вас. И говядина лучше. И телятина. А, черт вас возьми совсем… Угодно голову надушить?.. Вы представить себе не можете, какая наша земля… Прикажете еще раз выбрить — начисто? И порядок мы там поддерживаем без королей и без дожей, и есть у нас несколько церквей еще не разрушенных, и служат там так дивно, и наши воспевают не так, как ваш патриарх, и нет у нас моря и никаких владений заморских, ни кораблей на широком море, ни празднеств с золотом и пурпуром, а… Готово. Пожалуйте следующий.

Да, да, только одна монетка. Мы у себя привыкли дешево торговать и заработок иметь хоть небольшой, да надежный… Ну вас с Венецией с вашей: развалилась на берегу, как женщина, и каждому смеется… А мы на каждого косимся скорей… Усики разрешите под носом оставить? Я ведь долгие годы дрался за правду божью и за хлеб для бедного люда, в одной руке цеп, в другой — бритва, и сам тоже на воде родился, только на другой — на Влтаве! Ну, та хоть не соленая… Благодарим покорно. Еще кого? Я бы лучше всего отсюда стрекача, кабы не мой чудак хозяин, который насчет всего этого других мыслей и готов не пить, не есть, только бы на ту великую воду смотреть. А по мне, это просто лужа, только побольше наших прудов, — завтра вот соберусь — и домой… Виноват, уж поздний вечер, плохо видать. Да и вам уж благовестят, — ну у нашего святого Вита колокола получше будут, вот послушали бы… Покорно благодарю… А дож ваш — ясное дело — морской разбойник и грабитель…

Так говорил Матей Брадырж, работая первый, второй, десятый и двенадцатый день и зарабатывая при этом столько, что вечером было чем и полакомиться, и горло прополоскать, да еще и сверх того оставалось.

Но потом вдруг возле его скамейки появились двое — чистеньких, изысканно вежливых, с кудрями, внятно говорившими о их профессии, и объявили, что цех венецианских цирюльников приглашает чужеземца покинуть Венецию или по крайней мере прекратить занятия своим ремеслом, в противном случае он будет посажен в тюрьму. А что значит дожская тюрьма в Венеции, об этом он, конечно, мог составить себе представление и у себя на родине, которую так расхваливает. А лучше, мол, всего, ежели он сейчас же свернет свою лавочку и уйдет, откуда пришел.

Но Матей встал и заявил, что долгие годы дрался на всех полях сражений во всем мире, в одной руке цеп, в другой — бритва, что цеха венецианских цирюльников не боится и будет брить и стричь, сколько ему вздумается, потому что он в христианской стране, а не в турецком рабстве! А им бы лучше позаботиться о том, чтоб у них в городе делали колбасы из свиных потрохов и кровяную — настоящие, как в Праге, а не копченые камни, которыми здесь потчуют бедных жителей!

Те отошли, но уже без улыбки. Матей Брадырж продолжал брить и стричь. Он снизил плату за бритье вдвое против прежнего назло здешнему цеху, объявив, что делает это потому, что в Венеции — великая нищета и он, сочувствуя беднякам, не может допустить, чтобы люди не могли стричься из-за высоких цен, назначенных здешним зазнавшимся цехом.

Еще несколько дней Матей Брадырж брил и стриг венецианцев. А в обеденный перерыв носил еду и питье своему молчаливому хозяину на морской берег. Но однажды утром его вдруг окружили человек десять вооруженных и, как он ни защищался и кулаками и бритвой, потащили его в тюрьму, для которой городской совет Венеции не нашел более подходящего места, чем под дворцом дожей. Там в сырой камере Матей уселся на кучу сухих морских водорослей. Кроме него, в камере сидело и лежало еще несколько человек, чьих лиц он не мог в темноте рассмотреть, да и речь их была ему непонятна. Он сел и стал ждать. Больше всего его тревожила мысль о том, кто же нынче в полдень понесет обед рыцарю Яну.