Улыбка и слезы Палечка

Ян стал насвистывать, и над головой его появились зяблики, пересмешники, реполовы, дрозд. Ласточки стали виться вокруг них обоих, и у Бланки голова закружилась следить за голубыми колечками, которыми они обвили ее с Яном, звеня, как разбуженные стальные струны. Потом Ян вдруг заговорил о далеких землях, где живется легко и беззаботно под вечно голубым небом, где под землей дремлют мраморные боги неизъяснимой красоты, где любовь — сладостная игра. И начал декламировать стихи Вергилия, которых Бланка не понимала. Это были стихи, не имевшие отношения ни к их разговору, ни к летнему полдню, ни к мучительному ожиданью, от которого вот уже семь месяцев у обоих сжималось сердце. Вергилиевы стихи содержали описание морской бури.

Подекламировав немного, Ян взял Бланку за руку и спросил ее, счастлива ли она. Бланка не ответила. Только смежила веки. Она почувствовала сильную усталость — от этого погожего дня и жары, и ей захотелось спать.

Видя, что Бланка не смотрит на него своими голубыми, своими сладкими очами, Ян наклонился к ней, поцеловал ее длинные ресницы и сжал ей руку.

У нее вырвался стон. Ян опустился перед ней на колени и начал целовать ее платье — от подола до колен, да так и остался, положив голову на ее колени. Бланка стала гладить его по волосам и заплакала. Заплакала и второй раз в жизни сказала, что мир печален и несправедлив.

— Я боюсь! — прошептала она.

— Чего ты боишься, Бланка?

— Смерти.

Потом встала.

Встала быстро и схватилась за бок. У нее опять вырвался стон. Но она сейчас же улыбнулась Яну.

— Года не протекло. Только от зимы до лета! Мм любили друг друга любовью однодневок, Ян, и теперь сгорим. Не возите меня в Врбице. Положите рядом с твоим отцом — здесь, в Страже. Только детку береги, это будет сын! И пусть его зовут Яном, как тебя.

Ян поднялся и обнял ее вокруг располневшего стана. И целовал ей лоб, и горло, и грудь, более полную и высокую, чем обычно, и успокаивал ее пламенными уверениями и тихими обещаниями. Пташки, летавшие до тех пор вокруг них, улетели. Они были одни — лицом к лицу с далеким, зеленым, золотым и бледно-голубым краем. Теплой волной налетел на них ветер из раменья. Он благоухал живицей и сеном.

— У меня болит голова, — сказала Бланка.

Ян взял ее под руку и повел по опустевшему двору, где купалась в пыли одинокая курица и раскрытая рига ждала прибытия возов, полных урожаем. Стражские работали на отдаленном поле даже в воскресный день, чтобы привезти последние снопы. Ян отвел Бланку в ее горницу и открыл окно. Она легла на постель, а он сел к столу. Она заснула. Он смотрел на лицо спящей. Оно было прекрасно, как прежде. Но возле губ легла тень печали. Вдруг Бланка вскрикнула во сне. Ян хрустнул пальцами. И, выйдя из комнаты, поднялся на последнюю ступень лестницы, под самой вершиной башни. Сел там и долго глядел на оставшуюся без хозяина покрытую пылью паутину.

«Ничего этого нет в Тристане…»

И заплакали Яновы глаза, приручавшие птиц небесных, усыплявшие людей, заставлявшие толпу танцевать и повелевавшие ученым магистрам плясать на канате.

На дворе заскрипели телеги, раздались голоса жнецов и работниц. Послышался и голос матери, что-то приказывающей. Долго шумела челядь на дворе и в риге. До конца сумерек.

Ян пошел обратно в горницу Бланки. Бланка спала беспокойно, руки ее сжимались в кулак. Потом она повернулась на бок, вскочила. Села на постели, открыла глаза. Увидев Яна, улыбнулась.

— Обещай мне, что будешь жить!

Она взяла его руку и поцеловала в ладонь.

— Может, будем жить вместе. Но как, не знаю… Богуслав…

Легла, уткнувшись лицом в подушку, и Ян увидел, как она затряслась всем телом от ужаса. Он сидел, не зная, что делать. Погладил ее дрожащую спину и почувствовал, что она в холодном поту.

— Мне уже лучше! — сказала Бланка и встала с постели.

Начала причесываться, попросила его подать гребень.

— Я совсем растрепанная, а ты не любишь, если не сам меня растрепал.

И почти шаловливо засмеялась.

— Снопы привезли? Как странно, что нынешним летом не было грозы.

Они спустились вниз, к матери. Пани Кунгута устала, но загорелое лицо ее выражало довольство. Все добро дома, под крышей!

— Я пошлю вам ужин в отцовскую залу, — сказала она. — А здесь я нынче потчую челядь…

Ян и Бланка сидели молчаливо. Книги покойного рыцаря Палечка сливались в сплошную черную стену.

— Я их боюсь! — сказала Бланка. — За ними нету крыс?

— Никогда не было, — ответил Ян.

— Кто-то приехал, — промолвила Бланка. — Я слышу конский топот и шум колес. Пойду посмотрю!

Но не встала. Ян пил вино, глядя на черную стену книг. Ему показалось, что он сам начинает их бояться. Услыхал чей то хохот. Здесь же, в зале. Уж не дьявол ли?

«Никакого дьявола нет, — сказал как-то раз, в один из падуанских вечеров, за чашей вина каноник Никколо Мальвецци. — Представление о дьяволе противоречит современному научному знанию! Это — поверье, выдуманное немногими сильными, чтоб удерживать слабое большинство в покорности… Но это только между нами, Пульчетто!»

Бланка встала, пошла к двери.

— Кто-то приехал! — глухо промолвила.

Она ступала тяжело. Дверь открылась.