Улыбка льва

"Надо прекращать пить, — думает он, — вечно меня заносит в крайности".

Хариса явно озадачена. Откровения ей совершенно ни к чему — труднее найти им достойное применение в женском своекорыстии, — чуть позднее, когда наступит срок, когда можно будет приложить их к чему-то конкретному.

— Ты что, белены объелся?

Она груба, но едва ли осознает, словно ей не хватает лености понять свои поступки. Впрочем, она прекрасно знает, что способна любить саму себя только по выходным.

— Главное — верить в свою судьбу. Кто никогда не роняет, ничего не поднимает, — не слушая ее, твердит Гурей. — Такова жизнь, детка. Упавшему всегда надо подать руки… руку…. — Он теряет нить рассуждений, почти тушуется, ищет спасение в смущении.

— М-м-м… — мычит он.

Такое ощущение, что слишком высокопарная и пламенная тирада дается ему с большим трудом — гораздо больше энергии он тратит, чтобы произнести слова в нужной последовательности, словно для него они нанизаны на стержень.

— Поговаривают, что и в семьдесят можно сотворить гениальное…

Голос у него вовсе не уверен, а глаза полны страдания.

— Сомнительные надежды… — Хариса даже не затрудняется развить мысль. Да и способна ли она на нее? Вполне достаточно удовлетворить собственную забывчивость, к чему копаться в непонятном, да еще в мужском? Пусть этим занимаются другие.

— Но мне не хочется ждать!.. — Гордость всплескивает в нем. — Я все время жду, — отваживается он на откровение, — вначале денег, потом удачи, иногда — женщину. Все время откладываю на потом…

Он заглядывает ей в глаза, как ворона в надколотый орех.

— А когда же жить? Вот если бы кто-то помог…

Она радуется. Теперь он попался — слабость всегда питает ее недостатки. Она мстит — даже молча, инстинктивно, без мысли, прикидывая чужую оборону — совсем не чуждую глупости.

"Я зарабатываю в день миллион, — любит говорить Гурей, — и могу себе позволить некоторую пошлость".

"Не так-то ты и шикарен, — думает Хариса, — и гонора в тебе — крохи".

Часть своих доходов он тратит на скупку произведений малоизвестных авторов, кроме того, он имеет литературное агентство, где несколько бедняг трудятся над прославлением его имени.

— Если ты надеешься на Леонта… — Хариса даже забывает, что совсем недавно желала примирить их.

Гурей проявляет столько поспешности, что прерывает ее на слове:

— Мне бы очень хотелось… Мне бы хотелось, чтобы ты повлияла… — жует он слова, — подружка… приятельница…

Хариса хмыкает и отворачивается. Плевать ей на чужие горести.

— Я вовсе ему не враг, — твердит Гурей.

— Разбирайся сам, — отвечает Хариса.

— Я ему почти друг, — скулит он.

Складки вдоль рта обвисают до самой земли. В них полно вселенской скорби.

— Ничем не могу помочь…

Она наслаждается паузой.

— Я хорошо заплачу…

— Сомнительно, — Хариса начинает нервно дергать штору.

— Нет, правда, — Гурей трясет черным портфелем, как гусь испачканной лапой.

"Шедевры" Гурея похожи на кирпичи, положенные нерадивой бригадой в страшной поспешности и безо всякого знания дела, словно отвес — самое простое — им не известен.

— Я люблю его как брата, — объясняет Гурей. — Даже больше. Но по секрету — в школе он был не на первом месте. Серость. Посредственность.

Хариса только дергает плечами.

— Правда, правда, он получал двойки по физике. Да!

Гурей торжествует — наконец-то он высказался достойно.

Истинная правда — она таковой и останется, даже после смерти.

— Ну и что? — спрашивает Хариса.

Хотела бы она знать чужие тайны, но так, как если бы их раскладывали в явном порядке.

— А то, что не такой уж он гениальный! Да!

— Ну и скромности в тебе! — удивляется Хариса.

— Но если он будет цепляться к Тамиле, я откручу ему голову, — Гурей тоже приникает к щелочке и смотрит в зал в тот самый момент, когда Леонт приближается к группе беседующих, в центре внимания которых находится высокая худощавая женщина в белой плиссированной юбке, делающей похожей ее на теннисистку, только что вернувшуюся с корта.

— Тас-с!!!

Эти три буквы, произнесенные так, что слышатся только два высоких звука, заставляют женщину встрепенуться и растерять то высокомерное выражение на лице, которым она вознаграждала нескольких молодых людей, судя по всему — начинающих авторов, окруживших ее плотным кольцом и с покорностью стада внимающих каждой фразе.

— Леонт! — восклицает Тамила. Лицо от волнения бледнеет и покрывается пятнами.

Но, бог мой, как она изменилась!

— Тас-с… — повторяет Леонт, но теперь в его словах слышится больше грусти, ведь они не виделись так долго, что это, несомненно, наложило на обоих неизгладимый след.

Несмотря на волнующую минуту, он спокоен, как закланный бык, и замечает малейшие изменения в этой женщине.