Улыбка навсегда: Повесть о Никосе Белояннисе

В отряде, прикрывавшем отступление ДАГ, вместе с Никосом был его старый товарищ Спирос. Тот самый Спирос Эритриадис, который руководил боевой группой ЭЛАС, освободившей Никоса в 1943 году. Школьный учитель, человек сугубо мирной профессии, Спирос даже внешне выглядел штатским. Трудно было поверить, что этот мешковатый толстячок с круглым добродушным лицом окажется отличным боевым командиром. Судьба, которая вела Спироса по трудным дорогам подполья и партизанским тропам, заставила его обнаружить в себе такие таланты, о которых он даже и не подозревал. В Демократической армии Спирос Эритриадис командовал ротой и показал себя умелым, расторопным и осторожным командиром. Всю гражданскую войну пули облетали его стороной, и надо же было так случиться, что, выбираясь из фессалийских болот, старина Спирос умудрился нарваться на оставленную монархо-фашистами мину. Когда в ночной тишине прогремел неправдоподобно звонкий, какой-то жестяной взрыв и рядом с Никосом к небу взметнулись волны воды и грязи, Никос мысленно попрощался с товарищем: трудно было даже представить себе, что после такого взрыва от человека может что-то остаться. Но Никос все же окликнул Эритриадиса. Услышав стон, он по пояс в жидкой грязи пошел к месту взрыва и, шаря в темноте руками, вдруг почувствовал под пальцами живое человеческое лицо… Пока Никос вытаскивал товарища на твердое место, Спирос несколько раз терял сознание и вновь приходил в себя. Разумеется, он бормотал, что его надо бросить, что глупо пропадать двоим, что все равно от него остались одни клочья, но Никос молча тащил его сквозь кусты и тростник, а потом, когда болото кончилось, взвалил на спину и понес. К концу пути Спирос обмяк и перестал стонать, но даже мертвого Никос его не бросил бы. Он не хотел, чтобы голова его друга была выставлена на площади в близлежащей деревне как военный трофей «священного батальона». Такие надругательства над телами погибших партизан были в последние дни гражданской войны явлением обычным: монархо-фашистская пресса охотно публиковала фотографии отрезанных голов партизанских командиров, представляя это как свидетельство «стихийной ненависти масс». В действительности же такими средствами головорезы Папагоса терроризировали местное население.

Утром, отойдя на порядочное расстояние от злополучного места, партизаны нашли укрытие, где можно было переждать день. Осмотрев Спироса, Никос с облегчением убедился, что феноменальная везучесть и на этот раз не изменила его другу. То ли мина была глубоко погружена в трясину, то ли Спирос оказался в стороне от взрывной волны, но единственным серьезным повреждением у него была сломанная ключица. Разумеется, Спирос был сильно оглушен взрывом, ноги отказались слушаться, и всю следующую ночь товарищи по очереди несли его на самодельных носилках. Но границу он перешел уже самостоятельно.

Через месяц, готовясь к возвращению в Грецию, Никос зашел к Эритриадису в госпиталь. Там он узнал, что дела Спироса плохи: ноги у него все-таки отнялись, и врачи были бессильны ему помочь.

— Жаль, что я не смогу составить тебе компанию, — сказал Спирос. — Мы бы славно поработали вместе…

В Афинах у Спироса была дочь, с фотографией которой Спирос не расставался.

— Никого у меня нет больше, — говорил Спирос. — Понимаешь? Никого. Только вот она осталась… Рула, сиротка моя. Оттого и пули меня облетают.

С фотографии смотрела большеглазая девчушка-подросток. Шейка тонкая, детская, на губах — затаенная улыбка.

— Слушай, парень, — сказал на прощанье Спирос, — если что со мной… если я на ноги не встану, будь ей братом. Найди ее, расскажи обо мне… Все-то не рассказывай, пусть не знает, что стал калекой. Пусть надеется, что вернусь: говорят, помогает. Фотографию я тебе не отдам, а зовут ее как — знаешь. Рула, Андрула. Андрула Эритриаду. Не забудешь?

Никос молча покачал головой.

— Вот и хорошо, — Спирос устало закрыл глаза. — Вот и мне будет спокойнее… Ну, ступай. Да смотри, не попадайся им в руки. Помни, ты еще и за нее отвечаешь, за девчонку мою, за Андрулу…

VII. АРЕСТ

Никос был арестован в Афинах 20 декабря 1950 года. Он хорошо запомнил этот день: последний день, проведенный им на свободе.

Приближался праздник, крестьяне из горных деревень уже продавали на улицах Афин рождественские сосны. Улицы были скудно украшены цветными лампочками, слепых с аккордеонами, как обычно перед праздником, стало больше. Люди ежились от сырости и ветра. Призывно гудели ацетиленовые лампы на лотках торговцев каштанами. Обычная предпраздничная толкотня, и внешне почти незаметно, что совсем недавно окончилась гражданская война, что позади оккупация, жесточайший голод. Что ужасало — так это цены: чудовищные цифры, наспех исправленные, неоднократно перечеркнутые, были как крик отчаяния. На глазах у Никоса торговец снял старый ценник «Рис — 1600 драхм» и поставил новый — «Рис — 1900». Проходившие мимо женщины разразились бранью. «Мне тоже надо на что-то жить», — отвечал торговец.