Улыбка навсегда: Повесть о Никосе Белояннисе

Поэтому времени у Никоса было намного меньше, чем полагали его друзья. Месяц, два — сколько еще нужно властям, чтобы собраться с духом и затеять новый процесс? И опять покатится пропагандистская колесница, и едва хватать будет времени на то, чтобы обдумывать выступления и вопросы. II очерк «Корни новогреческой литературы», мысленно совсем уже написанный, может так и уйти с ним в могилу.

Заключенным на Корфу было запрещено иметь при себе писчую бумагу. Конверты и бумага для писем закупались в галантерейной лавочке в городе самим тюремным начальством, поэтому писать приходилось на всяких случайных обрывках. Еще труднее было с книгами, а ведь для очерка, задуманного Никосом, нужно было много литературы. Загружать подобными просьбами мать, и без того метавшуюся в Афинах, Никос не смел. Деньги, которые она ему присылала, Никосу передавали, а книги просто выбрасывали. Их надо было перелистывать, проверять, вчитываться, нет ли чего недозволенного, — проще было выкинуть и не затруднять себя размышлениями. Поэтому Никос свел знакомство с одним из надзирателей, который был достаточно грамотен, чтобы почитать на досуге, но недостаточно состоятелен, чтобы, содержа большую семью, иметь возможность покупать книги. Надзиратель согласился покупать для Никоса книги в городе, с тем чтобы, сделав необходимые выписки, Никос отдавал их ему «на вечное пользование». А между прочим, хорошая книга стоила не меньше сотни драхм. За это надзиратель собирал для Никоса старые папиросные коробки, на стенках которых, аккуратно оборванных, Никос и писал. Когда у него накапливалась порядочная стопка четвертушек рыхлой густо исписанной бумаги, он передавал эту стопку на хранение надзирателю, а тот какими-то, ему одному известными путями переправлял рукопись в Афины. Надзиратель получил от Никоса заверение, что никакой «нелегальщины» в рукописи не содержится, и на этом успокоился.

Сначала Никос просто хотел перечитать давнее, полузабытое. Заученные на всю жизнь строки Соломоса, Валаоритиса, Паламаса вызывали воспоминания о гимназических годах, когда будущее представлялось героически прекрасным и однозначным. Горький сарказм Варналиса, плотный реализм Казандзакиса, трагическая фантазия Миривилиса — все то, что волновало его в далекие студенческие времена, теперь открывалось перед ним заново — шире, полнее, мощнее — с высоты прожитых лет и перенесенных испытаний. У каждого человека со временем появляется, должно быть, такая потребность — перечитать заново, новыми уже глазами те книги, которые потрясли его в юности. В юности спешишь, отмахиваешься от целых страниц, которые представляются вялыми, слишком прямолинейными либо чересчур усложненными, а оказываются потом прекрасными. В студенческие годы Никоса немного раздражала однозначность Соломоса, наивным казался его энтузиазм по поводу абстрактных категорий. Теперь же, перечитывая его торжественные и стремительные строки, Никос сидел с задумчивым просветленным лицом: это была юность нации, это была и его собственная юность.

И как-то само собой получилось, что целые абзацы из прочитанного им когда-то в студенческие времена доклада всплыли в памяти, и Никос будто слышал свой голос, юношеский, звенящий от возбуждения, голос запальчивого, немного избалованного вниманием студента, нашедшего свою тему, тему на всю жизнь. «Откуда пошла новогреческая литература? От Гесиода, Гомера, Эсхила? Слишком простой, прямолинейный, слишком механистичный подход. Как стала она тем, чем стала: своеобразным сплавом древних мифов, легенд времен турецкого ига, народных песен и вольной французской поэзии?» Пытаясь по памяти записать то, что он тогда говорил, о чем писал и что думал, Никос увлекся этой работой, все больше и больше убеждаясь в том, что ни годы заключения, ни годы политической борьбы, ни партизанские годы не прерывали в его сознании того таинственного процесса, который привыкли называть творчеством.

Конечно, работа не заполняла его целиком: он так же, как и все, жадно набрасывался на попадавшие за тюремные стены газеты, так же замирал у окна, вслушиваясь в последние новости, передаваемые по радио, пытаясь уловить недоговоренное, разгадать намеки.

А новости поступали унылые. Стремительно росли цены, дорожало все.

— Как будто это мы — побежденная страна, а не Германия, — говорили заключенные. — Там инфляция давно позади.

— Вам-то что? — огрызались надзиратели. — Вы здесь на даровых харчах, а народ мучается.

Думали они при этом, конечно, не о народе, а о том, что повышение цен съедает и их жалование. Рост цен по всей стране в два с лишним раза превышал рост зарплаты.

По-видимому, Пластирас рассчитывал на то, что Америка, стоит ее попросить, завалит всю Грецию золотом, и положение поправится само собой. В абсолютных цифрах, да еще для человека неискушенного, золотой поток, хлынувший из США в Грецию, и правда мог показаться внушительным. Миллионы по плану Маршалла, миллионы по доктрине Трумэна, миллионы через Американскую миссию помощи…

— Ну-ка, подсчитаем, — сказал Никос, — во что обошлась наша национальная гордость.