Улыбка навсегда: Повесть о Никосе Белояннисе

— Немедленно предъявить это письмо властям. Пускай они занимаются проверкой подлинности: это не наша забота.

— Надеюсь, я первый, кому вы его показали? — Никос быстро взглянул на Цукаласа.

— Ну, разумеется, — поспешно заверил его адвокат. — Я только навел необходимые справки, не раскрывая, естественно, причин. По положению в партийной иерархии вы и господин Плумбидис равны. Но у господина Плумбидиса есть с точки зрения властей неоценимое перед вами преимущество: он на свободе, хорошо законспирирован и действует, в то время как вы фактически вышли из игры. На месте властей я очень заинтересовался бы этим предложением.

— Цукалас, дорогой, — перебил его Никос, — я предлагаю следующий план действий: мы немедленно прекращаем этот разговор, вы немедленно уничтожаете это письмо, желательно у меня на глазах, и мы остаемся друзьями.

— Послушайте, Никос! — с жаром заговорил адвокат. — По-моему, упускать такой шанс неразумно. Если это письмо подлинное, у господина Плумбидиса есть, по-видимому, достаточно веские основания, чтобы предложить властям такой обмен. Скорее всего, он считает, что на свободе вы будете много полезнее вашему движению, чем он.

— Плумбидис болен туберкулезом, — сухо сказал Белояннис, — смертельно болен. Дальнейшие разговоры на эту тему мне кажутся неуместными.

— Да, но что если это решение вашего руководства, которое считает, что в интересах дела…

— Я вижу, вам основательно промыли мозги, — резко сказал Белояннис. — ЦК не мог принять такого решения, и вам не понять, почему.

— Ну, хорошо, — Цукалас спрятал письмо в карман. — Я вижу, вы склонны представить дело так, что это я обратился к вам с таким предложением.

— Потрудитесь позвать стражу, — холодно сказал Никос. — До свиданья.

Однако Цукалас рассудил по-своему. Решив, что не имеет морального права оставить этот шанс неиспользованным, он предъявил письмо господину Панопулосу. Радости господина Панопулоса не было предела. В пространном заявлении для печати он назвал письмо «г-на Плумбидиса чрезвычайно наивным и совершенно в духе коммунистов». Печать же в своем комментарии сочла нужным заметить, что после тщательной проверки сомнения в подлинности письма отпали.

Цукалас долго оправдывался перед Никосом, ссылаясь на то, что долг каждого адвоката — сделать все возможное для спасения жизни своего подзащитного, даже если адвокат считает, что тот виновен, а в невиновности Никоса у него сомнений нет, вот почему всю оставшуюся жизнь его мучила бы совесть, что он не дал хода этому материалу, и так далее в том же роде. Конфликтовать с ним у Никоса не было ни времени, ни желания: Цукалас был сделан из другого материала и думать об интересах компартии не считал себя обязанным, да и не был обязан. Единственное, о чем Никос жалел, — это о том, что не разорвал письмо, когда оно находилось у него в руках.

Впрочем, могло случиться и так, что Панопулос счел бы нужным лицемерно «согласиться» на обмен и спровоцировать Плумбидиса на явку. Этого Никос больше всего боялся, но Цукаласу, разумеется, не сказал ни слова. К счастью, этого не произошло: то ли асфалия оказалась недостаточно проницательна, то ли удовлетворилась тем эффектом, который, по мнению властей, был достигнут.

Во всяком случае, то, что Никос никогда не пошел бы на такой обмен, им даже в голову не приходило.

XVI. ПРОЩАНИЕ

В середине ночи Никос с удивлением обнаружил, что не слышит больше шагов Христоса, мерно расхаживавшего по коридору. Это могло означать только одно: он начинает засыпать. Никос приподнял голову, заставил себя прислушаться. Сотни отчетливых звуков стали просачиваться в камеру сквозь толстые стены, сквозь железную дверь. Тихий шорох осыпающейся ржавчины, бормотание ветра в наружной решетке, тонкое дребезжание куска стекла в разбитом окне, жесткое шуршание песка в щелях между каменными плитами… Сонный рокот мотора пробиравшейся по кварталу машины. И — вот оно, ожидаемое: слабый, приглушенный каменным гулом крик часового. Минута кромешной тишины — и такой же протяжный ответ.

Никос встал, обхватил себя за плечи, поежился от холода, подошел к двери и при слабом свете, проступающем в щель, посмотрел на наручные часы. Было без четверти три, до рассвета еще далеко, и времени оставалось, наверно, достаточно для полутора-двухчасового солдатского сна. Но по опыту Никос знал, что пробуждение будет тяжелым. Он вернулся к постели и сел, положив на колени отяжелевшие руки.