Улыбка Шакти

Когда любящие живут одну на двоих жизнь, еще и полную необычайных событий, то, наверное, естественно, что со временем память между ними обживается всеми этими бесконечными «а помнишь?», и даже без этих «помнишь» – какими-то обмолвками, отсветами, птичьими голосами этой рощицы памяти. Мгновенно переносящими обоих именно туда и так, как оно там было и есть. Подумал вдруг, что, кажется, у нас никогда не было этого «а помнишь». При всех порывах. Чтоб не столкнулись неузнанные, не те, не там. У каждого свое, об одном и том же, непредсказуемое друг для друга. Так и держали в себе, чтоб не обжечься и все же надеясь, что где-то на последней глубине, вопреки нам в этой жизни, они сходятся, или сойдутся когда-нибудь.

Все же невероятно. Вот перед тобой глухая базальтовая стена, которую и инструмент-то не берет. И ты должен по сантиметру в нее углубляться, чтобы, может, лет через пятьдесят, и уже не ты, наверно, а следующее поколение, продвинулось на десятки метров вглубь, оставив за спиной огромный зал с фигурами, алтарем и изваянием Будды перед ним. Как это? Глядя в стену, видеть, где и что будет находиться. И, допустим, вот здесь будет Будда, а пока перед тобой лишь стена. Где его мизинец ноги, где улыбка? Допустим, здесь и здесь. И что дальше? Проявлять этот мизинец, постепенно углубляясь к пятке? И так по всей фигуре? Или грубо оставить ее как бы в каменном мешке непроявленной, обогнув с обеих сторон и поверху? А потом, когда уже будет пространство подхода со всех сторон, вернуться и проявить? Я бы, наверно, выбрал этот подход, но кто знает, как оно было. Это еще с движением по горизонтали, а Кайлас в Эллоре? Там углублялись сверху вниз, в землю, от купола храма к его основанью и создавая по ходу движения интерьеры. Немыслимо. Через несколько веков, в начале нашей эры, эти методы были уже забыты, строились отдельно стоящие храмы.

Обнаружены эти пещеры были в середине девятнадцатого века британским офицером с редким именем, вроде нашего Иван Петров – Джоном Смитом, охотившимся с приятелями в этих местах на тигра. Собственно, тигр и стал триггером в истории открытия века. Пещеры к тому времени давно пребывали в забвении, заросли лианами, превратившись в непроходимый звериный ковчег – сонмы летучих мышей, орлы, медведи, леопарды. Смит вырезал ножом на стене: здесь был Джон, и началась полоса долгих перипетий с Британским королевским обществом, лишь через пятнадцать лет сюда начали направлять ученых. Один из них – британский офицер Роберт Гилл, антиквар, художник, списанный со службы по инвалидности. Он и был послан в Аджанту, чтобы сделать копии росписей, и посвятил этому жизнь, день за днем в течение тридцати лет вычерчивая карты местности и пещер, исследуя, каталогизируя, фотографируя и рисуя. Многие копии делались в натуральную величину. Страшная судьба ждала эту титаническую работу. Отправленные в Лондон, почти все рисунки сгорели в пожаре, за исключением нескольких листов, которые ходят по частным коллекциям, иногда всплывая на аукционах, как недавно на Сотбис, ну и еще в Бостонском музее хранится несколько копий.

И вот этот Роберт Гилл, переодевшись в индийскую одежду и кое-как наладив отношения с местным племенем бхилов, довольно недружелюбно относившимся к чужеземцам, оскверняющим своим присутствием их божий дом, каждый день приходил и рисовал, рисовал, и все это исчезало на почтовых путях, сгорало, уничтожалось, и он снова рисовал, год за годом, тридцать лет.

Это не фресковая роспись, она делалась по сухой основе и потому так плохо сохранилась. Особенно с тех пор, как пещеры открылись для публики. Пришлось снова погрузить их в полутьму, убрав искусственный свет. В основном в этих росписях жизнь Будды. Но не только. Есть и индуистский период. Но главное – лица людей, живой будничный мир. Но в луче фонарика зыбкие изображения становятся мертвенно плоскими. Отдаляются, меркнут, не хотят видеть и быть увиденными. Гилл эти росписи еще застал во всем их живом дыхании, не тронутом нашим временем.

Как по улочкам затонувшей Атлантиды. Между явью и сном. Между племенем бхилов, чей бог – Змей, и умирающим Гиллом в огне рисунков. Между ранеными тиграми и медными зеркалами. Между мной и Таей, свешенных на веревках друг в друга, выкраивая в непроходимой породе эти мнимые пещерки для жизни…

Посмотрел историю зеркал, начиная с Горгоны и щита Персея. Одно небольшое зеркало, когда наконец научились их делать в Венеции, стоило втрое больше картины Рафаэля.

Подумал, с чем можно бы соотнести эти росписи. Фрески Помпеи? Фаюмские портреты? Колоссальный пробел после наскальной живописи до этих считанных порталов. Две с половиной тысячи лет этим лицам. По ту сторону, которая вот, перед глазами, смотрит на тебя, но между вами выпавшее звено – какой-то утраченный вид людей. И потому, наверно, охватывает это фантомное чувство отсеченной части тела, руки, например, она ноет, болит, ею, кажется, можно пошевелить или взять чашку, но руки этой нет.