Улыбка Шакти

В ту минуту, когда бабочка пьет, я нахожусь у подножья холма в храме Дурги – той, что верхом на тигре в плюмаже и мишуре, сижу на полу, напротив брамина, сказав ему: помолчим.

Где ж она ходит, эта Т-16? Вчера, говорят, была у озера, где я ее не дождался: вышла, смотрела на стреноженных буйволов – всю ночь: привстанет, готовясь к прыжку, и снова садится. А на заре подошла к куроферме, трясла железную сетку, сторож спал у костра…

Одет в безоружную тихую смелость. И слушал движение слов, как глухонемой, прикладывающий ладонь к горлу собеседника. А ты говоришь, почему отнимается река у теченья, взгляд у зрения, голос у губ. Тихонечко смеются раны, и бабочка лакает кровь.

Если такой ты герой, она говорит, иди сам, без «мы», которого нет в тебе, иди, ищи ее, эту Т-16, или как ее там, говорит, пятясь от моих попыток приблизиться к ней. И да, говорит, я боюсь и не понимаю, зачем это так непреодолимо в тебе.

Свет стоит среди дней сереньким колом. Жизнь темнеет, как живопись. Воздух прильнет к лицу и отпрянет, как обознавшись.

Четыре часа он лежит, и камера непрерывно снимает – его, не меня, который невидим, но все еще здесь, над этим обглоданным телом. Лесоруб, из адиваси – так он проходит по ведомости. Пять тысяч рупий за корову, десять – за человека, такова компенсация. Может быть, он и был мной. Теперь, четыре часа спустя, я не чувствую с ним такой уж связи: сознанье вне нас… И камера выключилась бы уже, если бы не тигрица, стоящая над ним в сенсорном радиусе.

Она живет в нем, глядит со дна, и как небо разводит его руками, смуглой водою соткана, тверже камня.

Бог знает, где мы. И лебедь-лодочка на привязи у берега, как в страшной сказке, и зеркальце, и гребень, и лесок. И переправились. И у плетня наутро она чесала волосы и жгла, а люди ткали плач в соседнем доме вокруг покойника с топориком во лбу. В деревне двое было знахарей, шаманов. Один другого зарубил за то, что порчу на него навел. Мучительно и долго думал, потом пришел средь ночи и зарубил во сне. И рядом сел, и говорил чуть в сторону: зачем меня ты так встревожил? Зачем теперь ношу тебя внутри? В ту ночь, когда так обжигающе по-детски, и вскрикнула, и засмеялась, как во сне. Зачем, зачем любовь и речь, зачем ношу тебя внутри?

Повела, где сама за пределом белого. И такой разор нестерпимой нежности, что сама растеряна. А потом: сотри, говорит, черты свои случайные, сотвори чаянья. Дар слова – бог утрат.

Деревья в огне, как Даниилы, не сгорают. Что горит? – пробелы, звенья. Нет места для соучастия. В самом себе. Нет стороны. Идем по следу. Танцуем черновик сближения. Сближения людей – сродни весенней свальной змеиной свадьбе на пригреве. Идем. Она не понимает, зачем ищу я встречи с той, в ком человек лежит. Вертеп, тигрица, джунгли, куклы. Надеты на руку. Ты весь под куклой речи. Лес, поляна. И руки раздевают вас. Ты входишь нежно, как нож, в нее, как зверь – в любовь, и все плывет и кровью мажет губы. Она лежит, раскинув руки, и смотрит в небо, легко и пусто в ней. Тигрица обходит камни, метит место.

Где-то небо, как боль затылочная. И слова-богомолки отсекают голову после соитья.

Молчи. Пусть тело, хоть оно какое-то сближение плетет. Летит по свету, и все моложе кажется, свобода ей к лицу. И губы недоцелованы. Любить себя – тяжелый грех. Но как любить без самоотреченья? Что происходит, и почему все так размыто? Тут сдвиг какой-то, сбой программы, и человек в тебе, как в клетке бьется, но кажется почти недвижен. А может, там и нет его. Косноязычье чувств. Но ты ведь жил с доверием к судьбе, и эта женщина с тобою неслучайна…

За пределом пониманья и языка, в той вывихнутой близости, в той единственной жизни, нечитаемой, которой и умираем.

Лишь то, сквозь что мы смотрим, наведено на резкость, а то, куда – в размыве.

Она кладет ладонь мне на лицо, и зарастает солнце травой тигриной. И Драупади идет по пустырю, и волосы ее влажны от крови, и губы в уголках надорваны, язык раздвоенный трепещет, и дотлевает в небе алфавит.