Улыбка Шакти

У древа с дивною листвой,
где Смерть в кругу товарищей хмелеет,
отец сидит, как сам не свой,
и озирается, и не находит
ни признака почивших предков.
Его я вижу там, и сердце точит
тоска, кривой дорогой зренья
идя за ним, как день за ночью.

Отец:

На мнимом корабле ты, мальчик, но куда
плывет – не ведаешь, во все края,
похоже, одновременно. Вода
вослед за ним расходится.
И песнь поверх воды плывет,
и сквозь тебя ко мне восходит,
перебирая весь наш род
как четки жертвоприношенья.

Голос:

Кто сотворил тебя, сынок?
Кто на воду спустил корабль?
И кто сегодня б мог
сказать, как эта связь возникла?
Кому и кто ее передавал?
Не здесь ли нить и
начало жизни, и на дне ее –
отверстие, обитель
Ямы, вверенный чертог.
И дудка, чтобы дуть
в отверстие. И дерево, и Бог.
И мальчик, и корабль.

#51. Череда

А потом, но отсюда еще не видно, и Аркадий уйдет. Из самых близких друзей. При том что могли годами не видеться. Трудно о нем, хотя – вот он, открыт, казалось бы, каждому. Открыт необыкновенным даром внимания и отклика. Самого себя опережающим и в этом смысле не принадлежащим себе. И этим фамильярно пользовались многие. Очень глубокий и вместе с тем разбрызгивающий куда ни попадя эту глубину – до луж и радуг. Искрометный, с невероятной скоростью ассоциаций, за которой, казалось и сам уследить не мог. Беззащитный, летящий и неуследимый, как жизнь. Между внутренним и внешним у него была удивительная акустика, как случается у редких женщин. Общение с ним дарило неловкое ошеломление счастьем. В нем каким-то прихотливым образом сочетались самые разные отсветы – провинциального чудака, озорного интеллигента и еще бог весть кого. У него была прекрасная жена и друг – Лена, рано ушедшая. Дети уехали в Израиль. Он жил один. Аркадий, Ара – как его звали близкие. Если есть тот свет и возможен рай, то где-то на самом его краю должно быть место таким, как он, – раненным милостью божьей и не принадлежащим себе.

И совсем обезлюдеть – Геша уйдет. Много лет назад я переселился из Киева в Гурзуф, никого там не знал, писал книгу, поглядывал на дверь, вернее, на ее отсутствие – надо было навесить. По пустынной улочке шел парень, я из окна окликнул, чтобы помог. Он, увидев у меня на столе печатную машинку, сказал, чтоб я не отвлекался, он справится сам. И все украдкой поглядывал на меня, пока я стучал на машинке, а он ладил дверь. Потом он признался, что за год до этого его сестра принесла ему книжку «Дар смерти». На задней обложке был мой портрет. Мы сдружились в том возрасте, когда такая дружба уже почти не случается. В нем было редкое сочетание природного лада – как море, как лес – и сталкера. Я забросил свою квартиру, и мы жили у него в саду, где построили капитанский мостик над садом, а внизу под нами кипела жизнь – московская, питерская, сибирская, и пиры до утра и опять до ночи – счастье небесное, и речи, и смех, и странствия, и походы в горы… А к концу сезона мы оставались одни, в другом измерении – до снега… Втроем: он, я и Чес – большой рыжий барбос, который ложился на бок, обхватывал лапами голову и, с улыбкой глядя на нас, человеческим голосом произносил: ма-ма… Нет Чеса. А два года спустя, за неделю до смерти, Геша переберется из своего дома в мою брошенную квартиру, чтобы перезимовать в тепле. Ляжет на кровать, которую мы с ним когда-то смастерили у него в саду, и умрет. Вот так все началось – с двери и «Дара смерти», и закончится на моей кровати.