Улыбка Шакти

Женька… Крутили педали с ней на водном велосипеде в Гурзуфе, уходя в открытое море. Ей еще не было десяти. Безоглядно солнечная, смеющаяся, длинноногая, загорелая, с золотом волос. А что это мы так похожи, спрашивала она, лукаво поглядывая на меня. И здесь, и вот здесь. И тут. Отвечая ей не всерьез, подыгрывая, я не заметил, как вдруг проговорился, что я ее отец. С мамой ее, сидевшей на берегу, мы давно по ее просьбе условились, что когда-нибудь скажем, но пока пусть все будет, как есть. К тому же она замужем, у нее двое детей, и муж считает обоих – и сына, и дочь – своими. Папа, папочка! – только и успела вскрикнуть она и свалилась с водного велосипеда в море, захлебываясь от счастья: я знала, я чувствовала, давай же скорей к берегу – как мама обрадуется!.. Мама ее, когда вернулись, сказала: успокойся, он просто писатель, художественное воображение. Бедная, Женька. Такой красивой, сильной и безоглядно открытой росла. Такой солнечной, казалось. Так и останется неразрешимым – что же это было? Несчастный случай или…

Нет ее. Еще совсем недавно неслись с ней верхом на лошадях под Суздалью, запрокинув головы, смеясь. А когда еще девочкой была, обещал купить ей на совершеннолетие лошадь и подарить гурзуфскую квартиру, которую так любила. Квартиру, куда жизнь спустя придет Геша, чтобы согреться и умереть на моей давно опустевшей кровати. И Коля Капелькин идет по тому свету, говоря: как хочется жить, дышать, слышать запах любимой женщины, ходить по Индии босиком и благодарить… И слон в короне пламени, опускающийся на колени, спиной к миру. И мир с незаметно вошедшим в него сменщиком, и некому ни сказать, ни услышать: это не ты…

#52. Перемещения разрозненного

Душа входит в тело, как в тишь голос, который кажется не твоим, а потом в стороне от себя они расплетаются и звучат на чужом языке.

Нет, еще не пора. Не к концу сентября, когда местность, как после соитья лежит, разметавшись во все края, и все в ней чуть под углом друг к другу – море к берегу, небо к поселку, горы к горам, чуть отвернувшись, с тем же чутким зазором вины и родства. С тем же взглядом, косящим чуть в сторону, – как по холодному полу идешь босиком, поджимая пальцы, чуть в сторону, как после близости. И повсюду этот стыдливый зазор с пустотой неумелой – меж землею и небом, дорогой и домом, водой и губами. Эта тяга родства и обратная тяга – к его отторженью. Только спайки тоски с этой ноющей сладковатой виной. Пока заживают зазоры, оставляя рубцы между людьми, словами. Пока догорает вина, помнящая о родстве. Пока остывает земля, уже протравленная к утру проступившим инеем. Не сразу, но к ноябрю.

Живешь, словно книгу читаешь, думая о разрозненном, теряя нить. Дни зудят, как комарики, пьют любовь, а потом чешется. Ты позванивай, говорят, позванивай…

Кто б мог подумать, что такое случится с двумя людьми тьму времен спустя после сотворения мира. Что вернут им рай – настоящий, не иллюзорный. Но дьявол в том, что рай этот будет для тел, а души маются за спиной, неприкаянны, льнут вослед, и отпрядывают, приходя в себя. И жизни болят, болеют – ни с телом не могут, ни без него, которое там, в этих промельках рая, одно на двоих.

И будущее, как умалишенный, с улыбкой ходит от стены к стене.

У меня два сообщения.

1. В Австралии обитает птица малюр. Ярко-бирюзовая, величиной со скворца. На нее охотится птица флейта и убивает, поймав, довольно изощренным способом: накалывает на длинный шип терновника – насквозь – и склевывает. Так вот, охота ее начинается с песни, и эту песнь издалека слышат малюры, и самец начинает вторить этой песне смерти, во весь голос, и настолько чисто и точно, что не отличить, где чей голос. Самка при этом находится поблизости. Ученые полагают, что он делает это для привлечения к себе внимания самочки – мол, этим смертельным номером покоряя ее сердце. Полагают, хотя не уверены.

2. Гусеницы бабочки-голубянки могут в точности имитировать песнь муравьиной матки. Услышав ее, муравьи переносят гусеницу в свой муравейник с царскими почестями, кормят и лелеют ее – вплоть до того, что в голодные времена скармливают ей пережеванных своих братьев и сестер. При этом настоящую королеву выдворяют из муравейника или убивают. Потом голубянка окукливается и улетает.

Между Волгою и Гангой,
между жизнью и несмертью,
что ж ты кружишь, речь-цыганка,
где твой табор?

Жил с тобою как с судьбою,

мой соколик, говорила,
что же вторишь ты вослед мне:
где твой табор?

#53. Тарибандер