Улыбки уличных Джоконд

– Так чего ж ты теряешься? Раз на Мойке квартирует, стало быть, не бедствует. Смотри, упустишь – наплачешься потом. Близок будет локоток, да зубок короток. А женишь его на себе – и сама будешь горничных нанимать. Только таких хорошеньких не бери, – снова залилась смехом Катерина. Бедная Зина уже и не рада была встрече. Катя как будто прочла ее мысли, только, вложенные в Катины уста, звучали они как-то нехорошо и даже пошло. – Как звать-то хозяина?

– Кос… – начала было Зина, но тут же осеклась и поправилась: – Константин Павлович.

Катя серьезно, прищурившись, посмотрела на подругу детства и вдруг снова показала белые и ровные зубы, растянув губы в улыбке.

– Ах вот как… Значит, Костя… – протянула она, весело глядя на Зину, и довольно кивнула. – Вижу, учить-то тебя не надо. А ведь какой скромницей была.

– Перестань, пожалуйста, – уже со слезами в голосе попросила Зина, не решаясь поднять глаза, боясь, что проницательная Катя прочтет в них еще что-нибудь сокровенное. Но та и сама уже поняла, что перегнула палку, и погладила дрожащую руку подруги.

– Прости. Просто хочется, чтоб у тебя все лучше в жизни вышло, чем… Чем это бывает.

Зина промокнула глаза и благодарно улыбнулась:

– Теперь ты. Рассказывай. Про маму, про себя, все-все.

Катя достала из сумочки коробочку с пахитосками, вложила одну в белый костяной мундштук, дождалась от официанта огня, сделала глубокую затяжку и выдохнула белое ароматное облачко в сторону Зины. Та рассмеялась, разгоняя ладошкой дым, на несколько мгновений скрывший от нее лицо собеседницы. А когда пелена рассеялась, на нее смотрела уже не Катя Герус, двадцатилетняя красавица и хохотунья, а взрослая женщина с грустными и усталыми глазами. Зину так поразила эта мгновенная метаморфоза, что она, забывшись, так и замерла с поднятой рукой. Катя молча курила, время от времени смахивая отгоревший столбик табака в синюю фарфоровую пепельницу, щурилась и глядела на Зину, будто решая, стоит ли продолжать беседу. Наконец, докурив, она нерешительно постучала уже пустым мундштуком по жестянке с пахитосками, коротко кашлянула в кулачок и хрипло выдавила:

– Мама умерла… В первое же лето после гимназии… Туберкулез. – На глазах Зины снова заблестели слезы. Катя бросила мундштук на стол, решительно сцепила в замок руки и продолжила: – И я осталась одна с… отчимом… Человек!

Рядом мгновенно возник официант.

– Рюмку можжевеловой!

Розовеющий – вернее, уже почти пунцовый – молодой человек у стойки заинтересованно посмотрел в их сторону, не донеся до рта вилку с очередной грибной шляпкой.

Лихо опрокинув в себя рюмку, Катерина на миг задержала дыхание, закрыв глаза и приложив к груди руку, но тут же продолжила:

– Кстати, знаешь, почему ресторан так называется – «Квисисана»? По-итальянски «qui si sana» значит «здесь здорово». Видишь, – она кивнула в сторону буфета, – сидит, здоровье поправляет.

– Ты что, итальянский выучила?

– С моей профессией на каких только наречиях не научишься, – хмуро хмыкнула Катя, снова закурила и продолжила: – Поначалу-то он сама любезность был… Вместе со мной по маме слезы лил, у кровати моей сидел, по плечу гладил, чтоб успокоилась и уснула… А потом начал не только по плечу гладить… – Она поменяла пахитоску, официант опять угодливо чиркнул спичкой. – А потом как-то вечером, месяца еще не прошло после похорон, пришел ко мне в спальню, запер дверь… Я как одеревенела… Даже не оцарапала его ни разу… Просто слезы лились по щекам, и все плыло перед глазами… То ли из-за слез, то ли разум какой-то барьер пытался поставить… Он попыхтел-попыхтел… Потом что-то говорил про то, как заживем, как в Париж уедем, где нас никто не знает… А я лежала и думала: «Вот он уйдет, а я плафон от керосинки разобью и полосну себя по горлу»…

Катя в очередной раз снарядила мундштук.

– Только шаги его стихли, я схватилась за лампу… А она же раскаленная… Видишь, до сих пор отметина, – протянула она Зине повернутую кверху правую руку со следами давно заживших волдырей на ладони. – И я как пробудилась… Сначала выла долго, громко… Ору, а сама думаю – чего слуги не беспокоятся, не прибежал еще никто… Потом уже узнала, что он всех в ту ночь отпустил… А как слезы закончились и в горле только сип остался, так и решила, что не буду я руки на себя накладывать… Больно вольно для него – в нашем доме барином одному жить… Неделю готовилась: вещи собирала, деньги потихоньку у него из стола таскала, к аптекарю наведалась… Его каждую ночь терпела, он, скотина, ни разу не пропустил… В последнюю ночь подлила ему сонных капель в херес… Правда, прежде чем они подействовали, пришлось еще раз губы покусать… А когда он захрапел у себя, выгребла все, что за неделю не стащила, запалила дом с четырех углов теми самыми лампами, одна из которых меня от греха смертного уберегла, и ушла с узелком и со шкатулкой с мамиными подарками.

Зина ахнула и испуганно прикрыла рот:

– Сгорел?!

Катя с досадой раздавила очередной окурок о синий фарфор.