Улыбнись мне, Артур Эдинброг

Наша наспех сочинённая легенда – что мы, дескать, чужеземцы, путешествовали в дилижансе, на нас напали разбойники, и теперь мы ждём потерянного друга, – была шита белыми нитками, но Илая не допрашивала нас и не пыталась уличить во лжи.

– Если мой муж чему-то меня и успел научить, пока не умер, – говорила она, высоко вскинув точёные брови, – так это тому, что в чужие секреты лучше не лезть. Мне приятно ваше общество, господа: я ещё не встречала настолько забавных чужестранцев. Поэтому, хранителей ради, спокойно живите на ферме – пустых комнат у нас полно. Но помните: я неплохо владею мечом, а мои слуги верны мне и по тилирийским законам чести будут мстить за меня и вам, и вашим родным до седьмого колена. Так что будьте паиньками, – подмигивала Илая.

– Горячая штучка! – восхищался Бор. И иногда по ночам на цыпочках уходил в хозяйскую спальню.

Впрочем, помимо «забавности», мы оказались ещё и полезными.

Борис консультировал хозяйку по финансовым вопросам, а к концу второго месяца начал продавать свои советы и жителям соседних имений тоже. Я же чувствовала себя нелепой и бессмысленной ровно до тех пор, пока не наткнулась на комнату со старыми, запылёнными картинами, завешанными простынями. Из-за неподходящих условий хранения они были в жутком состоянии, хотя свет и цвет, сюжеты и композиции намекали на то, что это были работы настоящих мастеров.

– А, – сказала Илая. – Мой муж иногда получал холсты в качестве оплаты за некоторые… ммм… неофициальные дела. Но он не оставил распоряжений о том, как быть с картинами дальше. А мне самой не хватает знаний и связей, чтобы разобраться ещё и с этим вопросом. У тебя есть идеи, Вьилка? – у неё был забавный акцент.

– Для начала стоит их отреставрировать, – прикинула я, глядя на полотна. – Я не большой мастер, но если вы разрешите – я могу попытаться.

– Развлекайся! – улыбнулась Илая.

Развлечения были её религией.

Так я начала заниматься реставрацией картин. А потом внезапно начала рисовать сама.

Артура. Снова и снова. По памяти. Илая говорила, что мне удавалось как-то особенно изображать глаза колдуна. Будто портрет на тебя действительно смотрит, куда бы ты ни шёл.

Думаю, причина этому была простая.

Я рисовала глаза Артура со всем возможным тщанием по той единственной причине, что пыталась в них, нарисованных, найти ответ: как? Как ты мог это сделать? Если верил в себя, почему же всё-таки не позволил мне помочь с порталами, чтобы затем уйти вместе? Если не верил… Здесь я обычно переставала спрашивать и начинала плакать.

Каждый вечер на закате я выходила в поле и долго, пристально смотрела на блестящую кромку Жемчужного моря. Иногда мне чудилась мужская фигура вдали, и тогда я вскрикивала и неверяще бросалась вперёд. Но раз за разом это оказывался то мираж, то какой-нибудь из заблудших селян.

– Он не вернётся, – с этими словами я скреблась в комнату к Борису. – Слишком много времени прошло. Он не вернётся…

Финансист шумно вздыхал, швырял в меня шерстяным пледом и до утра сидел со мной, болтая какую-нибудь оптимистично-зажигательную чушь.

– Вернётся. Он просто держит паузу, чтобы получилось эффектнее. Ты же знаешь: он тот ещё выпендрёжник.

– Но что он может делать так долго, если победил Тварей?.. Он же знает, в каком мы мире. Почему… – я сглатывала слёзы. – Почему он не приходит, Бор, если жив?

– В этом мире около двух десятков стран, как я выяснил из энциклопедии. Поди каждую обойди.

– Тоже верно… Но… Чёрт! Всё-таки нет ничего хуже незнания!..

– М-да? То есть ты бы предпочла сейчас выяснить, что он мёртв, а не жить с надеждой? – беспощадно предлагал землянин, и меня передёргивало. – Ну, Вилка, прекращай уже. Он же сказал: наберитесь терпения. Да и вообще: у него ведь кот! А те, кто с котиками, не гибнут. Это же аксиома, м-м? Если не Артур, то сам Уорхол там всех уже раскидал, зуб даю. Правой лапкой… Потом левой… И хвостом по щам. Ну что ты, Вилка… Будет. Не плачь.

Но я всё-таки плакала. Постепенно от веры моей не осталось ни долбаного гроша.

* * *

Однажды после очередного такого разговора, когда Бор, устав играть в няньку, уютно вырубился прямо на полу возле Скорбного Кресла, я тихонько пошла на кухню.

Рассвет ещё только примеривался и разминался: солнце пока не выползло из-за холмов, но красная кромка уже подсветила изумрудную синусоиду холмистого горизонта. Я босыми ногами прошлёпала к холодильнику (на магической тяге) и вытащила оттуда крынку с местным аналогом кефира. А потом вместе со своей нехитрой тарой решила пойти на улицу – сесть под деревом и смотреть, как вновь рождается день.

Наш девяносто третий день в Лайонассе.

В груди у меня что-то горестно ёкнуло… Я старалась не слушать подобных ударов своего печального сердца: я боялась, что у меня всё-таки есть пресловутая интуиция, и эти провалы ритма сердечной мышцы означают что-нибудь плохое. Например, что мой, фамильярий, хозяин мёртв.

А в этот раз сердце совсем уж бесчинствовало. Трепыхалось, как птица, свихнувшаяся по весне. Плохой знак.

Тревожный.

– Чёрт, – прикусила губу я, потёрла грудь и распахнула дверь из кухни во двор.