Ум тронулся, господа! Аномалии мозга глазами нейробиолога

Эту мысль до Контос донесла другая пациентка с болезнью Альцгеймера. Это была пожилая женщина с тяжелыми когнитивными нарушениями: она не могла говорить, самостоятельно есть, одеваться и была прикована к инвалидной коляске. Также она страдала недержанием. Когда медсестры привозили ее в столовую и надевали на нее слюнявчик (их надевают всем пациентам, чтобы они не испачкались), она вытягивала из-под слюнявчика нитку жемчуга и укладывала поверх, чтобы всем было видно. «Она не приступала к еде, пока не проделает это, – говорила Контос, – эта привычка пробивалась сквозь толщу деменции с завидным постоянством. Я не знаю, как это назвать, если не самовыражением».

Но формирование сложной нарративной личности (когнитивной или телесной) может включать в себя нечто более фундаментальное: способность быть субъектом опыта. Когда я встретил Аллана, мне было ясно, что, несмотря на бессвязность его речи, он все еще испытывал опыт в своем спутанном нарративе. Возможно, что на поздних стадиях болезни Альцгеймера, когда нарративная личность полностью утрачена, все, что остается, это личность-субъект, испытывающая опыт в преднарративных формах. Можно утверждать, что личность в своем первоначальном виде и есть личность-субъект, и она не является нарративом. Кто или что является личностью-субъектом? Увы, те, кто находится во власти болезни, не могут рассказать нам, каково это – жить вне нарратива, – да и спрашивать их об этом было бы жестоко.

Мы вынуждены искать ответы где угодно еще, чтобы понять, в чем заключается суть субъективности. Например, чтобы слепая печать стала телесным навыком и частью нарративной личности, нужно ли мне чувствовать клавиши кончиками пальцев и знать, что я дотронулся до клавиши в противоположность ощущению, будто это делает кто-то другой? Или, например, нужно ли мне ощущать, что это именно мои пальцы? Эти вопросы кажутся из ряда вон выходящими, но в следующей главе мы увидим, как что-то, что мы принимаем как должное, – обладание частями тела – может восприниматься иначе в ходе эксперимента или в силу патологий. В последнем случае последствия могут быть крайне тяжелыми.

* * *

В машине играет песня Билли Джоэла «It’s Still Rock and Roll to Me» («Для меня это все еще рок-н-ролл»), пока я паркуюсь на стоянке дома престарелых, куда приехал, чтобы повидаться с отцом Клэр. «Что не так с одеждой на мне / Ты не скажешь: галстук не широковат?» Полуденное калифорнийское солнце печет, это особенно чувствуется в моей машине, где кондиционер едва работает. Клэр ждет меня снаружи. Она вводит код безопасности: это нужно не только для защиты от посторонних людей, но, скорее для того, чтобы обитатели – в основном пациенты с Альцгеймером – не терялись, а они к этому весьма склонны. Мы идем по коридору к комнате ее папы (на двери все еще висит плакат ко дню его рождения: в прошлом месяце ему исполнилось девяносто). Пара пожилых дам улыбается нам, одна из них говорит: «Доброе утро!» и добавляет секунду спустя: «Или добрый день, не знаю». Даже не могу сказать, позволила ли она себе пошутить таким образом или нет. В любом случае это добавляет жизнерадостности этому месту.

Мы встречаемся с отцом Клэр в общем холле. Я такую сцену видел только в кино. Около двадцати мужчин и женщин, все пожилые, сидят, некоторые в полусонном состоянии, некоторые относительно бодры. По телевизору показывают фильм, громко. Это недавний фильм с Майклом Кейном («Последняя любовь мистера Моргана», как я потом выяснил). Клэр указывает на папу – он сидит в своем собственном кресле, которое мать Клэр привезла ему, ведь так ему будет удобнее, чем на больничных стульях. Он спит. Клэр подходит и ласково подталкивает его. «Папа! Папа!» – говорит она. Он просыпается, вид у него возмущенный. Клэр хочет взять его за руку, но он сердито отталкивает ее руку. Она делает вторую попытку, он протягивает руку как для рукопожатия, слегка повернув ее руку. Она отпускает его. Он явно расстроен, что его разбудили. Мы на минуту оставляем его и идем к нему в комнату.