Умеющая слушать

Юнас вышел в августовскую тьму, и ему стало не по себе – такая вокруг была бездонная чернота. Он постоял под дождем, ожидая, пока успокоится сердце, и двинулся к бане; теперь молнии были видны далеко на севере, бесшумные вспышки время от времени освещали небо, с каждым разом все слабее и слабее. Юнас сел за стол, чтобы написать письмо дочери. Он написал: «Дорогая Мария».

Разумеется, все можно объяснить и упростить, но он не находил нужных слов. А то, что требовалось объяснить, становилось все более неясным, пока не ускользнуло от него совсем.

18

Карин вернулась утренним автобусом, ей вырвали зуб мудрости, это было ужасно, и сейчас болела вся челюсть.

– Разве врач не дал тебе таблеток? – спросила Мария.

– Дал, но они не помогают. У меня от них только голова кружится.

– Тебе бы сейчас немножко коньяка, его надо подержать во рту.

– Да-да, но у нас нет коньяка.

Помолчав, Мария сказала:

– Может быть, у папы? Ты бы спросила.

– А ты не можешь спросить?

– Не сегодня, – ответила Мария. – Пожалуйста, Карин, пойди сама.

– Хорошо, я пойду сама, если для тебя это так мучительно. Ты ведь знаешь, что он прекрасно знает, что мы знаем, но не дай бог показать это.

Челюсть ныла невыносимо, Карин вошла в каморку, не постучавшись, и сказала:

– Привет! У меня болят зубы. У тебя есть что-нибудь покрепче? – Юнас не ответил, и она нетерпеливо продолжала: – Какое-нибудь спиртное, не знаю, что ты там обычно пьешь? – Отчаянная боль придавала ей смелости.

Он вытащил из-под кровати чемодан, отпер его, плеснул в стакан виски и с восхищением смотрел, как дочь, отхлебнув напиток, держала его во рту, пока лицо ее не побагровело, после чего кинулась к двери и выплюнула. Она проделала эту операцию еще раз, набрав полный рот, и потом сказала:

– Никогда не любила виски, оно горькое. Как дым. Но вроде бы помогает. Как ты думаешь, попробовать еще раз?

– Конечно. Только не выплевывай. Видишь ли, виски действует по-разному. Оно еще и успокаивает, если его выпьешь. Я разбавлю его водой.

Карин сидела на кровати со стаканом в руке, взгляд ее скользил по комнате в поисках темы для разговора. Боль утихла. Наконец она произнесла:

– Ну ладно, за твое здоровье.

Юнас стоял у окна, спиной к дочери.

– Карин, – сказал он. – Я хотел тебя спросить об одной вещи. Мы играли, когда ты была маленькой? Я имею в виду – вместе?

– Нет, – ответила Карин. – Ты хочешь сказать – с тобой? А что?

– А я давал вам с Марией деньги, когда вам хотелось играть?

– Конечно. Ты был очень щедр. – И добавила: – Тебя, наверное, совесть мучила.

Юнас повернулся и сказал:

– А твоя мама? Я ссорился с ней? Обижал ее?

– Папа, милый, да что это с тобой? Это что, своего рода интервью?

– Для меня это очень важно.

Карин допила то, что было в стакане, поставила его на столик и, пожав плечами, сказала:

– Нет, вы никогда не ссорились. Ты слишком ее презирал, чтобы ссориться.

– Я ее презирал?

– Да, но она об этом не догадывалась. Зачем нам сейчас говорить об этом? Ты ведь сам знаешь, как было дело.

– Нет, пока не знаю, не знаю наверняка. Еще только один вопрос: что случилось с покрывалом?

– Покрывалом?

– Ну да, с тем, кружевным, которое лежало в спальне.

– Подумать только, помнишь, – засмеялась Карин. – Это был настоящий спектакль. Не слишком веселый.

– А что я говорил? Что я ей сказал?

– Маме? Ты сказал, что она выставляет себя на посмешище, что никому нет дела до того, кем была ее бабушка, и так далее и тому подобное. Ну ладно, я, пожалуй, пойду прилягу. Виски-то, оказывается, не так уж и плохо, боль почти прошла. – В дверях она остановилась и сказала: – Завтра мы уезжаем в город, это на тот случай, если ты забыл.

После ухода Карин Юнас не колебался ни минуты: он уничтожит все, написанное им про Игрека, – и правду, и ложь. С охапкой бумаг он прошел в баню, сунул их в печку и поджег кусочком коры. Бумага тлела, не желая загораться, баня наполнилась едким дымом. Отчаявшись, он плеснул в печку воды и выгреб свои бумаги. Вернее всего их закопать. И надо срочно, немедленно поговорить с Марией. В ее отношении к жизни, во всем ее существе есть все-таки нечто родственное ему самому – возможно, своего рода нерешительность.

Это нужно будет сформулировать получше, потом.

Юнас отправился на каменное поле. Тяжелый сверток мокрой бумаги шлепнулся на самое дно ямы. Пусть там и лежит. Он начал сбрасывать в яму камни, они стукались друг об друга, отскакивали в сторону, выбивая при ударах каменную пыль со слабым запахом фосфора или, скорее, пистонов, которые так любят взрывать мальчишки, он сорвал с себя плащ и продолжал, стиснув зубы, носить и катать. Игрек больше не существовал и не имел теперь никакого значения.

Это не тебя я замуровываю.

Как здорово катать камни. Оказывается, я сильнее, чем думал. Как-то раз я взобрался на вершину горы, и там у самого края лежал огромный древний валун, я толкнул его руками и почувствовал, что камень шевельнулся, едва заметно… В тот раз я не решился. Но много времени спустя я вернулся на то место, меня распирали радость или гнев, не помню. И тогда, сразу…