Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу

Метнув в облако остроконечную указку, я ускорился и был всего в паре прыжков от невидимых стрелков, когда меня на лету отбросил назад сатанинский удар в грудь.

…Когда я вывалился из мрака — тягучего, прилепившегося клейкой паучьей нитью к каждой моей клеточке — и обнаружил, что могу различать свет и тьму, я удивился и обрадовался. Ведь я был уверен: этот мрак уже не отпустит меня.

Не шевельнуть ни рукой, ни ногой. Главное — я еще не умер. Это точно. Я видел потолок! На том свете не бывает потолка с ветвистой трещиной наискосок. Вообще-то их было много, этих трещин, но сосчитать их не удавалось. Одна. Две. Три. Дальше сбился. Снова начал. Одна. Две… Больше не могу. Перекур.

Итак, я не один. У меня имелись трещины. И большая, правильной формы паутина с настоящим пауком посередке. Вокруг меня лежали мои товарищи, но я никого не видел и потому не думал о них. Я не помнил, что произошло. Мир сузился до этой аккуратной паутины, и сам я отныне был мухой, прилипшей к ее краю и с ужасом ждущей, когда появится хозяин, со скрипом раздвинет жуткие челюсти…

Меня куда-то волокли. Потолок уплывал за лоб, к темени. Я хотел спросить: куда, зачем? Язык не слушался, губы не слушались, гортань — тоже. Боли я не чувствовал — был словно ватный. И страха не осталось — только раздражение и обида. Кто-то все решил за меня, кто-то мной управляет, а я не желаю никому подчиняться, я не хо-чу!

И тут я вспомнил, что произошло в штабе. И застонал от боли. Я впервые ее ощутил. В сердце вонзили раскаленный прут — и вскоре пылала вся грудь и голова. А меня продолжали куда-то нести: белый потолок сменился серым небом, серое небо — белым потолком, который почему-то стал гораздо ниже.

«Это не убийцы, — решил я. — Они не стали бы откладывать контрольный выстрел и удар, отсекающий голову. Таков порядок. Значит, им понадобился „язык“.

— Игорь! Ты меня слышишь?

Дурацкий вопрос. Конечно слышу. Но что это меняет?

— Игорь! Если слышишь, моргни два раза. Или пальцем шевельни. Игорь!

Голос вроде знакомый, а никак не узнать. «Игорь…» Кто-то из своих. Непонятно… Я попытался моргнуть, как просили. Не получилось. Попробовал силою самозаговора овладеть веками, напрягся, вспоминая логические слова, и тотчас все стало меркнуть.

Когда снова пришел в себя, увидел рядом смутную белую фигуру. Она была неподвижна. Она не знала, что я уже в порядке. А я был рад, что у меня посетитель. Я успел отдохнуть от людей, и одному стало скучно. Я был очень рад. Теперь бы понять, кто это.

На меня пристально смотрел отец. Я сразу узнал с детства знакомый, душу вынимающий, полный осуждения взгляд, который он всегда маскировал под удивление. «Как ты мог это сделать? Ведь ты же мой сын». И в очередной раз я чувствовал себя экзотическим насекомым, которому не место среди людей.

— Ты пришел меня судить?

Отец молчал, но я слышал его голос. Он читал мне приговор, который был бесконечен, — отец все не мог добраться до назначенного мне наказания. Наказанием стал его взгляд, наклон головы, движение плеч… И я попытался оправдаться, остановив этот немой монолог, который почище расстрела.

— Я не сумел себя заставить… — Слова застревали в горле. Вот не думал, что придется оправдываться еще и в том, чего я не совершил в тот страшный день — день штурма Блямбы. До сих пор меня проклинали именно за содеянное.

Отец не отозвался. Мне даже почудилось, что глаза его закрыты.

— Использовать осадную артиллерию — против своих… Мы за пару минут уничтожили бы стрелков у окон… Но расстреливать Гильдию из орудий — это было выше моих сил. — Никак не удавалось собрать расползшиеся по пылающей черепушке мысли. — Меч и пуля еще дозволены… как последний аргумент в споре. Это было все еще наше внутреннее дело. А пушки и бомбы — нет. Это уже настоящая война. Самих с собой…

— Ты предпочел, чтобы напрасно гибли наши лучшие бойцы. — Когда отец заговорил, голос его показался странным, словно звучащим из огромной трубы. — Ты испугался обвинений. Люди злопамятны. На тебе до смерти висел бы ярлык: «Он расстрелял Гильдию из орудий». Ненависть и презрение — их тоже нужно уметь выдержать. Ноша оказалась бы тебе не по плечу.

— А как ты поступил бы на моем месте? — вырвалось у меня.

— Позволь мне остаться на моем, — ответил он все тем же искаженным голосом. — Это не лучшее из мест, но мне его не покинуть.

И исчез. То есть я потерял его из виду. Я долго вращал глазами и хотел повернуть голову, пока не заломило в висках и штырь снова не воткнулся в грудь. Я замычал от боли.

Ойкнула женщина. Оказывается, у дверей стояла медсестра. Она убежала, но вскоре вернулась, приведя с собой врача. Я пытался спросить, где отец. Меня не хотели понять. «Больной! Вам вредно говорить!» Мне вкатили лекарство, воткнув шприц в уже истыканную вену…

Утром я возобновил свои попытки. Лишь с пятого раза доктор Пронин наконец уразумел, чего я от него добиваюсь. И сказал:

— Вашего отца здесь не было и быть не могло. Потому что… — Прикусил язык.

— Поклянитесь, — до боли напрягая горло, с трудом выговорил я.