Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу

— Зуб даю, — с видимым облегчением сказал Пронин и, что-то шепнув сестре, кинулся к дверям.

По-моему, он всегда носится по коридорам госпиталя как сумасшедший. Боится опоздать.

Доктор был похож на синематографического злодея. Он носил длинные черные усы с закрученными концами, пепельные кудри с едва заметной проседью, нос — крутым крючком, грозящий проткнуть верхнюю губу, и глаза про фессионального шулера. Именно носил, потому что казался неумело загримированным актером. Белоснежный докторский халат усугублял впечатление.

При этом Пронин был добр, сказочно добр к своим пациентам и персоналу. Доброта излучалась из пор кожи, из морщинок у глаз, из уголков рта. Распространяясь по воздуху, она ощущалась вполне материально: у меня, например, вставали дыбом волосы и кожу щипало, словно в электрическом поле.

— А вы, батенька, в рубашке родились, — сказал доктор под конец своего следующего визита.

И он поведал мне, что пуля раздробила плечо и, срикошетив о лопатку, по счастью, избежала встречи с позвоночником. Доктор Пронин мне ее подарил. Кривая такая, набок свернутая — будто столкнувшаяся в полете не с Игорем Федоровичем Пришвиным, а по меньшей мере с броневой плитой. Это вторая. А та, первая… Она вошла в грудь, застряв у сердца, — полноготка бы вправо… Господь, в которого я не верую, хранил меня. Хранил, иное предназначение мне определив. Есть вещи пострашнее, чем смерть.

На следующее утро ни свет ни заря доктор Пронин влетел в палату и самолично начал обматывать мне голову пропитанными сукровицей бинтами. Я хотел было спросить его, уж не вторая ли это по счету галлюцинация, но доктор зашипел мне в ухо:

— Молчи! У тебя сожжена гортань.

Был он смертельно перепуган. Забинтовав меня от макушки до ключиц, доктор выскочил в коридор. Я ничегошеньки не видел из-за бинтов и стал напряженно прислушиваться к происходящему за стенкой. Звуков было не много: стук дверей, шаги, раздраженные голоса.

Затем в палату ворвались жандармы. Они грохотали сапогами, бряцали автоматами и шашками. От них пахло луком и пивом.

— А это кто?! — рявкнул один из них. — Только не врать мне! Не врать! — Жандарм будто не с главным врачом разговаривал, а с беглым каторжником. Видно, в государстве нашем что-то резко поменялось, и «голубые гусары» вдруг стали главнее всех.

— Старший брандмейстер Пятшщын. Обгорел во время тушения колокольни. Вот его история болезни.

— Пожарный, говоришь… Герой… — раздался язвительный голос второго жандарма. — А почему бинты не поменяны?

— Так ведь мы… За ночь-то… За всем не уследишь.

Сейчас пришлю сестру.

— Смотри у меня, с-ско-тина!.. — угрожающе выкрикнул первый жандарм и наверняка замахнулся на доктора рукой.

— Вы не имеете права! Я — дворянин и государственный служащий! — вскричал Пронин, вспыхнув благородным негодованием. — На войне у меня был бы чин полковника! В жизни не видал подобной наглости! — Играл он не ахти как, но бывает и хуже. — Я буду жаловаться в Департамент здравоохранения!

— Горлышко не надсади, — усмехнулся второй жандарм. — До рая не докричишься.

Ушли они, хлопнув дверью. Доктор шумно перевел дух.

— Рай, значит… Как это прикажете понимать? Они что, всех чиновников департаментских успели туда отправить? — Замолчал, а продолжил уже совсем другим, деловым тоном: — Здесь покоя не будет. Мы будто под микроскопом. И донести могут. Надо линять, или, как это вы, военные, говорите? Менять дислокацию. Придумают же словечко!.. — Пронин малость повеселел.

…Меня снова волокли. Только теперь лицом вниз. Я был крепко привязан к днищу каталки. А сверху стонала, вскрикивала при каждом толчке роженица. Идея принадлежала доктору Пронину. Идея безумная, а потому обреченная на успех. Меня должны были провезти через весь город — под носом у озверевших жандармов, рыскавших в поисках уцелевших и-чу, — и спрятать в надежном месте. Там и будут не спеша затягиваться мои дырки.

Доктора я больше не видел. Он растворился где-то в больничных недрах, найдя себе замену в лице грозного акушера с подозрительно знакомым голосом. Много лет пройдет, прежде чем мы свидимся с Прониным снова. И обстоятельства нашей следующей встречи будут не радостней нынешних.

Пол уплывал назад. Был он истоптанным, заплеванным незваными гостями. Уплывал сначала медленно, потом все быстрее. Кусочек того, что было впереди, я тоже видел.

Больничные коридоры закончились, и нас с роженицей катили по пандусу приемного покоя. У дверей дожидался санитарный мотор. Рядом с мотором околачивались два жандарма — я видел их ноги в до блеска начищенных сапогах — и служебная собака.

— Осторожно. Не дергайте. Ей вредны толчки, — с нарочитым раздражением бухтел знакомый, но пока не узнанный мною голос акушера. По легенде, он прибыл забрать роженицу с неправильным положением плода.

Собака заволновалась, сунула под каталку мокрый черный нос — не нос, а настоящий хобот. Гавкнула призывно: дескать, непорядок, хозяин, — надо обшмонать.

— Да уберите же овчарку! — Акушер пришел в ярость. — Испугаете до смерти! Кто грех на душу возьмет?!