Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу

— Это было на приеме в честь дня рождения Атамана. Все уже изрядно приняли… — Икнул, смутился, потер обтянутую тельняшкой грудь — китель давно висел на спинке стула — и продолжил уже более твердым голосом: — Командир жандармского эскадрона шепнул на ухо: «Можете не верить, господин наместник, но чудовища действительно повязаны с и-чу». Я спьяну разозлился и в ответ — в полный голос: «Давай короче!» Он покраснел как свеклина, посидел молча, затем снова зашептал: «Пока о Гильдии ни слуху ни духу — и о нечисти этой не слыхать. А теперь вот полезла изо всех щелей. Сами посудите…» Не знал я, что ему сказать, и брякнул: «У страха глаза велики». Он только головой горестно покачал… И что ты об этом думаешь? — Мы уже успели перейти с Ситниковым на «ты».

Я хотел было отшутиться, но сообразил: полковник ждет от меня исчерпывающего ответа. Пришлось напрячь извилины — ведь за первой бутылочкой давно уже пошла вторая, а сейчас и третью раскупорили.

— Я два года проторчал за границей. Так что тебе виднее. Неужто все это время чудовища не нападали? Раньше, когда Гильдию только загнали в подполье, их было хоть отбавляй. Вот «гадеры» — помнишь, небось? Столько народу погибло из-за того, что некому было с ними схватиться.

Ситников почесал затылок — это значило: размышляет, но дело идет туго.

— «Гадеров» трудно забыть, — произнес замедленно, примолк на мгновение. — С жандармами-то все ясно: спят и видят, как вы и чудовища перегрызете друг другу глотки. А что касается вас… Боюсь, ротмистр кое в чем прав: страна без и-чу не погибла. После «гадеров» нашествий не было — так, по мелочам…

— Кхм.

— Но это не меняет моего отношения к Гильдии, — совершенно трезвым голосом продолжал наместник. — Мы — союзники. И отступать нам некуда. Даже если вы сами зазываете эту нежить…

Ша! Я изо всей силы хлопнул ладонью по столу. Стаканы подпрыгнули и задребезжали. Пустая бутылка опрокинулась и покатилась к краю; полковник успел ее перехватить.

— Говори, да не заговаривайся! — со злостью буркнул я и поднялся с места. В комнате повисла напряженная тишина. — А отступать нам действительно некуда, — добавил я более мирно, чтобы не рассориться.

Моя кедринская рать мало-помалу множилась и крепла. Выбравшись на свет божий, и-чу волей-неволей вынуждены были приниматься за работу. Беря с меня пример, они вытягивали следом за собой друзей и родных. Понятное дело: чем нас больше, тем мы сильнее, тем меньше риск, что падем жертвой лютого ворога, окажемся бессильны перед новым вызовом, который непременно бросит нам Темный Мир. Впрочем, люди бывают опасней самых свирепых чудовищ.

Работа требовала всех моих сил и времени. Домой я заскакивал от случая к случаю. Настя, само собой, без меня скучала, обижалась, хотя виду старалась не подавать, крепилась. Мать за ее спиной яростно меня корила. Чаще без слов — одним выражением лица или интонацией, рассуждая о чем-нибудь хозяйственном и вполне безобидном. Но я ничего не мог поделать — время такое на дворе. «Страдная пора»…

В Столицу я так и не решился отправиться, хоть мне нужно было обстоятельно поговорить с князем. А вот в Каменск съездить пришлось. От Воеводы губернской рати, моего брата Коли, получил я категорический приказ немедленно явиться пред его светлы очи. И в строжайшем секрете — никому, кроме своего помощника Матвея Пальцева, не докладывая, — я покинул Кедрин. Надеялся обернуться за сутки с небольшим. Вся рать знала: назавтра в здании Управы я буду проводить традиционный «разбор полетов». И только в последнюю минуту выяснится, что вместо меня чесать бойцов против шерсти будет Пальцев.

Оставив мать, Настю и Аньку на попечение Матвея, я в сопровождении адъютанта и двоих вестовых (на самом деле — моих телохранителей-ведунов) в три часа ночи сел на проходящий через Кедрин скорый поезд Шишковец — Каменск. Слава богу, регулярное сообщение по нашей чугунке не прекращалось даже в самые трудные времена.

Эх, давненько я не ездил в поездах!.. И запах в них особый — словами не передать. И звук стучащих колес ни с чем не спутаешь. И чай дорожный ни на какой другой не похож — это как остаток из термоса, что целый день по лесам протаскал. Песня вагонных колес на меня всякий раз навевает тревожное и одновременно сладостное предощущение перемен, порой не имеющее под собой вроде бы никакой почвы, а поди ж ты! И действительно, любая моя поездка непременно кончалась чем-нибудь этаким… непредсказуемым.

Я забрался на верхнюю полку четырехместного купе, закутался в серое солдатское одеяло и, для верности прочитав подряд два снотворных самозаговора, благополучно продрых до самого вокзала. Едва успел умыться и побриться: и адъютант, и вестовой долго не осмеливались меня будить, за что получили нагоняй.