Умереть молодым

– Черт бы тебя побрал, – приветствую его. Пряди волос, раздуваемых ветром, щекочут шею. Виктор подходит ко мне и закрывает окно.

– Тосты пересушил, – сообщает он.

Выкладываю свои ракушки вдоль края стола. Интересно, сколько лет живут ракушки, становятся ли они с возрастом хрупкими. Интересно, изменяют ли они цвет и становятся ли к старости тоньше. Взяв лупу, рассматриваю сероватую створчатую раковину. Входит Виктор, роется в кухонном столе и, достав клочок войлока и какую-то жидкость для чистки, выходит.

– Чищу ружье, – объясняет Виктор.

– Ты что, собираешься стрелять? – спрашиваю его, косясь одним глазом в лупу. Ракушка играет всеми цветами радуги. Края темные, как рыбьи плавники, а центр – лиловато-серый с облачком жемчужного цвета. – Потому что, если станешь стрелять, я удалюсь куда-нибудь, поберегу барабанные перепонки.

– Нет, просто смазываю ружье маслом, чищу его, – успокаивает меня Виктор.

Передвигаю лупу дальше, в поле зрения попадает муравей, маленький, рыжий; муравей лежит на спинке, задрав кверху твердые, как на шарнирах, скрюченные ножки. Под увеличительным стеклом его зажатый клещами рот кажется большим и опасным.

– Что ты рассматриваешь? – спрашивает Виктор.

Отодвигаюсь подальше от муравья.

– Ничего, – отвечаю ему. Собираю свои ракушки и складываю их обратно в коробку.

– Неважно, голубчик, – говорит Виктор, касаясь моей руки. Через плечо перекинуто ружье. – Просто так спросил.

Уводит меня в комнату и усаживает на кушетку. Притянув поближе к себе, крепко целует в губы, поддерживая ладонью мой подбородок. Мы долго целуемся.

– Понимаешь, прошли безвозвратно те золотые денечки, когда я палил из ружья, – говорит Виктор немного погодя. – В конце восьмисотых и в начале девятисотых годов вещи были добротнее. Сезоны для охоты – длиннее, а охотничьи трофеи – получше. В наши дни мало толку от такой старой двустволки, как моя.

– О чем это ты?

– Пришла пора избавиться от ружья.

– Что же ты собираешься с ним делать? – спрашиваю я. – Отправить на заслуженный отдых?

– Я решил, что надо бы вырыть для него яму, там, где тухлые гнездышки этих вонючих крыс, и как бы похоронить его. Это сугубо личное дело, оно касается только нас двоих да этих грызунов, – говорит Виктор, разглядывая свои руки. Рука, которую он порезал несколько недель назад, до сих пор воспалена, через всю ладонь тянется широкий шрам в форме полумесяца.

– И патроны тоже? – спрашиваю я, и Виктор кивает в ответ.

* * *

Снег под лучами утреннего солнца слепит глаза. Виктор роет землю проржавевшей лопатой. Я разбиваю грязные комья мотыгой, откалываю большие куски темного грунта, извлекаю камни. Под снегом верхний слой почвы мягкий, но чуть глубже работать становится тяжелее, земля промерзла. К тому же пронизывающий ветер дует с такой силой, что спасают меня только теплые рейтузы да надетая под куртку пуховая кофта.

– Оно замерзнет здесь! – стараюсь я перекричать вой ветра. Как мне объяснили, зимы в Халле всегда ветреные, в некоторые месяцы на полуострове или мертвый штиль, или сильные ветры, середины не бывает. Сегодня ветер ломает деревья, а завтра – тишина и покой, все затянуто густым туманом.

– По-твоему, это мороз? – возражает Виктор. – Ученые в Антарктиде работают при температуре пятьдесят градусов ниже нуля. Воздух при дыхании оседает в легких кристалликами льда. Смеяться нельзя. Так что захочешь в следующий раз пожаловаться на холод, вспомни о том, каково людям в Антарктиде.

Смотрю на Виктора. Под нарочитой серьезностью скрывается улыбка. Он укладывает ружье в яму, которую мы вырыли, и забрасывает его грязью.

– Ружье очень ценное? – спрашиваю его.

– Коллекционное, – отвечает Виктор.

– Может, не надо было хоронить его, – задумчиво говорю я.

– Ты побоялась ружья, верно? – возражает он.

Глядя на длинную полосу грязи, представляю себе, как удивятся те, кто найдет когда-нибудь старый «ремингтон». Им ни за что не догадаться, почему это ружье похоронили на заднем дворе разваливающегося дома. Соглашаюсь с Виктором: все верно, оно меня раздражало.

– Тогда больше никаких ружей, – заявляет Виктор, ковыряя носком ботинка могилу ружья.

Стараюсь отгадать выражение лица Виктора, понять, что скрывается за этими округлившимися глазами, за застывшей на губах улыбкой. Шея у него повязана шарфом, красно-коричневая охотничья шапка надвинута на брови. Он медленно подходит ко мне, обнимает за плечи, приникает губами к моему лбу. Несколько секунд слышу только завывание ветра и тихое дыхание Виктора. Виктор прижимает меня к себе, может, ни о чем не думает, а, может, боится, что я его брошу.

Я жду в своей машине уже двадцать минут, а Гордона все нет. Смотрю на пристань, на зеленые волны залива. У берега вода замерзла, образовав ледяные бугры. Подъемный кран отдыхает рядом с лодками, вытащенными на берег. Его сомкнутые зубья напоминают челюсти спящего животного.