Умереть на рассвете

— Утром пошел скотину кормить — мать честная, вчера у меня десять овец было, а тут пятнадцать! Откуда еще пять взялось? Ну, во двор вышел — сани не так стоят, как я их ставил. Ремень схватил, детки все и рассказали.

— А с овцами что?

— Я овец в тот же день зарезал, всех пятерых. А че мне с ними делать? У меня и сена-тο столько не заготовлено, а до травы свежей еще дожить надо. Шкурки да мясо продать можно. А баба моя с утра в лавку ходила — ей говорят — мол, видели в Парфенове, как твои сыновья овец крали! Послушница бывшая — Августа Тепленичева видела, настоятельнице рассказала, а та велела в милицию идти. Говорят, ко мне милиционеры с обыском придут да всю семью арестуют.

— Так может, пришли уже? — усмехнулся Васька.

— Может, и пришли. Я, как про милиционеров услышал, к вам сюда сразу и рванул. Вы скажите мужики, чё мне делать-то?

— Ежели с обыском пока не пришли, хабар спрячь понадежнее, а то и выбрось куда подальше и мясо, и шкуры, — начал поучать более опытный Васька. — Жалко, конечно, но хрен с ним, свобода дороже. Бабе своей скажи — ничего не видели, все дома были, все спали. И детки пущай отпираются — никуда не ездили, спали крепко. А Августа на них это самое, как его, клевету наводит. Мало ли, вдруг они снежком в нее кинули или камнем? Социально чуждый алимент, вот и не утерпели. Может, она сама овец на сторону продала, а на честных людей клевещет?

— Ну, Василий, силен! — повеселел Муковозов. Но тут же снова загрустил: — А если милиция уже пришла, обыск идет, что тогда?

— На шкурках да на мясе подписи с печатями есть?

— Какие подписи да печати? — не понял Тимоха. — Ты чё, Вась?

— Ну, чтобы написано было и печать гербовая стояла — мол, шкурка овечья, из совхоза Парфеновского?! А нет печати, так кто докажет, что овечки совхозные? Может, ты их купил? Ехал мимо цыган с бородой, мясо да шкуры вез. Разве Советская власть запрещает покупать? Откуда ты знал, что ворованное? Или, — подмигнул Васька, — у тебя ж свои овцы есть. Можешь говорить — мои, мол, овечки, решил зарезать.

— Да кто поверит, что в марте месяце скотину режут?

— Так ведь моя скотина — когда хочу, тогда режу! Морда мне у овцы не понравилась, вот и прирезал! Поверят, не поверят, другой вопрос. Ты, Тимофей, главное помни: чистосердечное признание это прямая дорога в тюрьму. Мало кого на чистых уликах в тюрьму загнали. Не выдержал, раскололся, во всем признался — вот тебе и дело состряпано безо всяких улик!

— Ну, чё-то мне не верится, что все так просто, — хмыкнул Муковозов.

— Прикинем, что у них на твоих парней есть, — начал загибать пальчики бандит. — Показания послушницы — раз. При обыске найдены шкурки и мясо — вещественные доказательства, это два. Чистосердечное признание — это три. Ты с женой подтвердишь, что детки овец украли да вам сказали — вот и четыре. А теперь — если ты в отрицаловку ушел, то второе доказательство под сомнением, верно?

— Так может, детушек-то моих не посадят? — повеселел Тимоха.

— Довелись до меня, я бы с этой теткой потолковал, которая свидетельница. Так, мол, и так, не бери грех на душу, тварь божья, не то худо будет. Стучать станешь на честных фраерков, будет твоя харя коцаной, как яичко пасхальное. Скажешь мусорам — ничего не помню, ничего не видела, детишек оговорила по дурости. Нет — перо в бок получишь. Откажется тетка от заявы — не будет свидетеля, считай, все овечки в "глухарь" ушли.

— А за ложный донос? Испугается на попятную-то идти.

— За ложный донос больше года не дадут, да и то условно. А жизнь-тο всего одна. Ей что дороже — овцы драные или жизнь?

— Тимофей, — подал голос Иван, слушавший разговор и не встревавший. — Сколько твоим оболтусам годиков?

— Пашке на Рождество четырнадцать стукнуло, а Сашка его на год старше.

— Вась, ты ж у нас все законы знаешь, что скажешь? Вроде бы по закону с семнадцати лет уголовная ответственность? Или нет?

— Не, Афиногенович. В девятнадцатом, когда я на киче сидел, там "законник" нам новые законы разъяснял. Делать-то на киче все равно нечего, вот и учили. А по закону от девятнадцатого года сказано… дай, щас вспомню — лица, в возрасте от четырнадцати до восемнадцати лет, совершившие преступления, надлежит уголовному наказанию, если они действовали с "разумением"!

— С разумением, это как? — не понял Муковозов.

— Ну, если дураки, так дело без разумения делают, а умные — по разумению, — разъяснил Васька. — У тебя ж детки в школу ходят, не в божедомке сидят. Так что могут твоих ребятишек на кичу замастырить[16].

— Так ведь и сам Тимоха в тюрьму пойдет, — сказал Николаев. — И не один, а со своей бабой.

— Бля, а ведь и точно! — выругался Васька.

— А мы тут при чем? — не сразу догадался Муковозов, а потом дошло и до него. — Ети его мать! Соучастие — это мне точно пришьют! А еще и недоносительство.

— Не менжуй, Тимоха, — хлопнул Васька окончательно растерявшегося мужика по плечу, пытаясь утешить — Сделаешь, как умные люди велели, все будет как в синематографе — любовь и счастье!

— Ну, мужики, спасибо, надоумили, — поднялся Муковозов с места и пошел одеваться.