Умереть на сцене

Я огляделась по сторонам – разбегаться, кажется, никто не собирается. Марина почти спокойно, только немного слишком многословно рассказывает женщине-врачу, что и как происходило, остальные собираются небольшими группами, жмутся по стеночкам… в полный голос никто не разговаривает, но все активно перешептываются. На диване, у стены, сидит бледный Молчалин, с двух сторон его держат за руки Чацкий и Лиза. Как же их на самом деле зовут? Надо же, не помню! Надо бы уточнить, а то нехорошо как-то. А Рестаев где? А, вот они с Феликсом Семеновичем, в зале, на первом ряду! Я спрыгнула со сцены и подошла к ним.

– Рита? – Андрей Борисович поднял на меня покрасневшие, совершенно больные глаза. – Вы слышали? Эта женщина, врач, она сказала – суицид. Но суицид – это же самоубийство, так?

– Андрей… – Феликс Семенович мягко обнял его за плечи.

– Нет, Феликс, подожди, не мешай мне! Я должен объяснить, а то Рита может вдруг поверить! Рита, поймите, это совершенно нелепое предположение! Галя и самоубийство – это… это… это две вещи несовместные, вот!

– Как будто убийство лучше. – Директор сказал это очень тихо, но Рестаев услышал и, встрепенувшись, горячо возразил:

– Какое убийство? Это невозможно! Галя, она же… чистейший, вы понимаете, светлейший человек! Ее все обожали, вы поговорите с людьми, никто ведь о ней дурного слова не скажет, ни один человек!

Ведущая актриса, жена главного режиссера – у Галины Костровой просто по определению должна быть масса если не врагов, то просто недоброжелателей! Я с сомнением посмотрела на Андрея Борисовича и перевела взгляд на Феликса Семеновича. Он ответил мне кислой улыбкой и пожал плечами. Дескать, не спорить же с человеком в такую минуту. Тем более о покойнице речь.

Так что я тоже только покивала сочувственно и обратилась к директору:

– Полицию уже вызвали, и будет лучше, если все останутся на своих местах.

– Что, простите? – Похоже, стрессовая ситуация подействовала и на него. Конечно, в жизни директора театра нестандартные ситуации не редкость, но убийство, это уже слишком даже для закаленной нервной системы.

– Я говорю: нужно сообщить людям, что никто не должен уходить из театра, полицейские наверняка захотят поговорить с каждым, кто присутствовал на репетиции. И вахтера нужно предупредить, чтобы никого не выпускала.

– Понятно, понятно, конечно, – часто закивал он, – вы правы, это необходимо сделать. Вы займетесь?

– Будет лучше, если это сделаете вы, – мягко возразила я. – Я здесь случайно оказалась, а вы – лицо официальное.

– Ох… – Феликс Семенович потер лоб свободной рукой. – Совсем ничего не соображаю. Конечно, вы правы. Сейчас я… вот только… – Он убрал правую руку с плеч Рестаева и встал.

Андрей Борисович, словно маленький ребенок, тут же ухватил его обеими руками за запястье:

– Куда ты?

– Рита совершенно права: скоро полиция подъедет, надо всех собрать… Риточка, вы побудете пока с Андреем Борисовичем?

– Лучше, если с ним останется кто-то более близкий. – Наверное, со стороны я выгляжу слишком черствой. Да что там, я действительно сильно изменилась за годы работы в «Шиповнике», и чужое горе меня уже не трогает так, как раньше. Но я же профессионал, и моя работа – искать преступников, а не сочувствовать.

– И опять вы правы. – Феликс Семенович нервно огляделся по сторонам. – Мариночка! Подойдите, пожалуйста!

Марина оглянулась, сказала что-то врачу и, уверенно шагая, спустилась со сцены. Ее место около медиков заняли сразу трое – две женщины и мужчина – и начали что-то рассказывать, оживленно жестикулируя.

Здравомыслящей Марине не пришлось ничего объяснять – она сама поняла, что нужно делать. Женщина ловко разжала пальцы Рестаева, судорожно вцепившиеся в запястье Феликса Семеновича, присела в соседнее кресло и приобняла режиссера за плечи. Глубоко вдохнула и неожиданно запричитала:

– Ой, да что же это такое на белом свете творится! Ой, да как же это, как такое случиться могло? Да что ж наша Галочка, красавица наша, умница, да неужели ж, правда, она глазоньки свои закрыла!

Она выпевала это негромко и очень, как бы это сказать, профессионально, но для меня это выглядело настолько странно и непривычно, что я замерла, вытаращившись на нее.

Марина покосилась на меня и, не прерываясь, слегка кивнула – дескать, идите по своим делам, здесь я справлюсь. Феликс Семенович тоже осторожно коснулся моего локтя:

– Пойдемте, Рита. Мариночка знает, что ему сейчас необходимо.

А ведь действительно, Марина знала. Рестаев привалился к ней, расслабился и, наконец, заплакал.

Мы вернулись на сцену, и директор каким-то особенным голосом – вроде и не слишком громко, но, без сомнений, слышно его было даже в самых дальних уголках зала – объявил:

– Минуточку внимания!

Все замолчали и обернулись к нему. Феликс Семенович кашлянул и продолжил: