Умереть в Париже. Избранные произведения

Подумайте: за эти десять с лишним лет мы и встречались-то считанное количество раз — по случаю несчастья с родителями или поминальных служб, да и то по большей части это были ритуальные собрания, на которых и поговорить как следует невозможно.

Конечно, Вы с малых лет отдалились от нас и воспитывались в доме дедушки с бабушкой, так что мы по-настоящему не чувствовали себя сестрой и братом, да и любви родительской Вы не знали, не понимали их жизни и веры и потому-то при каждом удобном случае так невпопад и сурово обличали их перед всеми.

В своём намерении порицать веру Вы, по сути, осуждали религиозную администрацию и связанную с ней часть общины, до которых настоящему верующему нет никакого дела, о самой же вере — о сущности человека, о кроющейся в его душе тоске по вечному Вы, слепец, не имели никакого понятия, и знаете, мне даже жаль Вас.

Поэтому, не вдаваясь в пространные рассуждения о жизни и убеждениях родителей, я хочу с женской точки зрения рассказать хотя бы об исповедании нашей матери, чтобы Вы призадумались об этом. Но как это сделать, с чего начать?

…Может быть, с того, как мама принесла в жертву богам правый глаз?..

Это было, когда старший брат Сэйити-сан ходил в шестой, а я в пятый класс начальной школы, поздней весной, когда Вы были ещё в третьем классе, а Цурудзо-сан — во втором, и уже были младшие — Кадзуо-сан, Горо-сан и Цунэо-сан, а Киёко-сан ещё только должна была родиться. Шёл восьмой год после того, как из-за своей веры родители были вынуждены спешно покинуть родные места и поселиться на окраине захолустного городишка, среди выстроившихся в тени старого замка публичных домов.

Вы, должно быть, знаете этот участок на месте засыпанного шлаком бывшего замкового рва? Мрачная, сырая улица на недавнем пустыре, где обитали одни бедняки. Отец же в надежде дать свет этому кварталу бараков, где жили нищета и унижение, поселился там и стал проповедовать учение. Но среди местных жителей почти никто не обратился к вере, нас презирали и, когда мы ежевечерне собирались на службу, в комнату швыряли комья конского помёта и камни.

Когда я или кто-то из братьев и сестёр отправлялись в школу, то перед тем, как выйти на широкую улицу, должны были миновать переулок, по обеим сторонам которого тянулись дома свиданий. В утренние часы женщины с густо набелёнными лицами и шеями в затрапезном виде сидели в окнах второго этажа и с издевательскими приветствиями: "Эй, дитя Небесного Дракона, чадо Коромысла!"^[87]— постоянно бросали в нас бумажные комки и мандариновую кожуру.

Да и в школе одноклассники постоянно тыкали пальцем: гляди-ка, в соломенных сандалиях! Смотри, смотри — вошь в голове! Э, да у ней и бэнто^[88]нет! — и никто не хотел сидеть с нами за одной партой. Но тяжелее всего — сейчас мне даже удивительно это сознавать — было презрение женщин со второго этажа.

Я ведь умела твердить про себя тексты священных песнопений Кагура: "Храни спокойствие — Бог всё видит" — и верила, что в один прекрасный день Господь явится предо мной и примет меня к себе как своё возлюбленное чадо, а потому могла спокойно сносить издёвки однокашников, но бывали дни, когда становилось невмочь терпеть упорное презрение, которое эти женщины денно и нощно питали к моим родителям и к Богу.

По другую сторону дороги, метрах в четырёх от нашего дома, который состоял из двух примыкавших друг к другу строений: храмового, площадью примерно в четырнадцать дзё^[89]и жилого барака из двух комнат в шесть и три дзё — находились общественные бани. Женщины эти в любое время по пути в бани, прижимая к груди большие умывальные тазики и вихляя задами, не упускали случая заглянуть в ворота храма и насмешливо пропеть:

— Продай рисовое поле, бог Коромысла!

Когда же я случайно сталкивалась с ними в банях, они, к моему стыду, касались пальцами моих грудей и шептали с отвратительным смешком:

— А у дочери Небесного Дракона груди-то растут! — что ужасно мучило меня. А если я, купив в станционной лавчонке оставшийся от дневной торговли рис, несла его домой в бамбуковой корзинке, они, насильно развернув мой узелок, насмехались:

— Скажи своему папаше, что Бог, посылающий такую трапезу, — умора, да и только! — и плевали в мой бесценный рис… Ну почему они такие злые, думала я со слезами. Мне трудно тогда было понять, что, поскольку в нашем учении порицалась распущенность и родители не жалели усилий, отговаривая женщин от торговли собственным телом, они, конечно, не могли не навлечь на себя гнев этих женщин. Наивно считая, что над нами издеваются из-за нашей бедности, я, стиснув зубы, молча терпела всё это.

А мы были бедны настолько, что это не передать словами. Пока отец, не в силах собрать паству в городке А., отправлялся на проповеди в далёкие районы Сосю, Босю и Осю^[90], мама с шестью детьми на руках содержала храм, почти не имея возможности делать приношение священной трапезы на алтарь, и вдвоём с жившей вместе с нами женой другого проповедника кое-как добывала средства к пропитанию "переработкой бумаги".